Ищу свой танец .... А. Чадаева

ЗСКИМОСКА Эмун и сын ее Эмутейн живут в поселке Уэлен, в маленьком деревянном доме у самой лагуны. Вдоль лагуны воткнуто несколько флажков. Это посадочная полоса, где садятся маленькие «Аннушки» и вертолеты. Иногда их не бывает неделями и дольше — из-за пурги и даже из-за маленького снегопада, который стирает очертания сопок и погружает их в слепую белизну. Зимой Уэлен напоминает корабль, зажатый с двух сторон льдами, стиснутый Ледовитым океаном и лагуной. Наступил день и, как всегда, распределил обязанности между людьми. С утра тарахтят тракторы, везут на прицепах глыбы зеленоватого пресного льда из озера в тундре — в школу, в больницу, в столовую, в жилые дома. Вездеходчик заливает бензин — снаряжает свою машину в путь, чтобы ехать к мысу Дежнева ремонтировать охотничью избушку. Там, на припае, скоро начнется промысел морского зверя. В косторезной мастерской художественный руководитель Иван Сейтутэгин распределяет задания резчикам...

А Эмун сидит дома, на полу маленькой чистой кухни, и шьет мяч. Мяч — это шесть квадратов черной нерпичьей кожи, и на каждом — аппликация белых колец, вырезанных из мандарки — той же нерпичьей кожи, только отбеленной. В белые кольца Эмун вшивает красно-кирпичные: если мандарку подержать в соку тальниковой коры, она приобретает такой цвет. Не нитки — оленьи жилы скрепляют кожаные бока мяча. Не ножницы — женский нож-уляк с костяной ручкой, желтой от времени и нерпичьего жира, в руках мастерицы.

— Умка делал... Умка — покойный муж Эмун.

Как много умел в жизни этот человек. Быть охотником и председателем сельского Совета. Сочинять танцы и песни. Резать кость и растить детей. Сочетать тысячелетний опыт своего народа с новым укладом бытия.

... Эмун берет неправдоподобно длинную прядь белого подшейного волоса оленя. И вторую, и третью... Нашивает их вкруг колец. Получается узор, похожий на косматое солнце. Укорачивает космы — лучи, туго набивает легкой оленьей шерстью кожух. Остался последний шов.

Удар об пол, и мяч подпрыгивает высоко и легко, словно внутри у него не оленья шерсть, а никому не ведомая энергия. Столетиями мяч делил поселок на две партии и заставлял детей и взрослых ловить и догонять себя. Он умел не даваться им в руки и прыгать на недосягаемую для людей высоту, а когда уставал, сдавался самым ловким и быстрым игрокам, и они прятали его в своих ярангах — до следующего дня.

Прыгая в небо, мяч словно приветствовал незаходящее арктическое солнце, был его символом, и женщины неизменно украшали его бока кольцами — знаками доброго солнца — и сочиняли легенды.

Следы поклонения солнцу долго сохранялись во многих обрядах. Может быть, люди Севера создали мяч как модель его могущественного собрата и поклонялись круглому и веселому, пахнущему нерпичьим жиром идолу. Эскимос из Наукана, аспирант Северо-восточного комплексного научно-исследовательского института, Тасян Сергеевич Теин, рассказывал мне об одной древней примете. Обычно раненый кит в агонии совершает круги в направлении движения солнца. Считалось, что такой кит принесет удачу охотникам. Если же он двигался в обратную сторону — жди несчастья; болезни, смерти, голода.

Я спросила Эмун, помнит ли она сказки о мяче-солнце. Внук старой эскимоски восьмиклассник Саша перевел мне ее рассказ;

— Злые духи тунгаки украли когда-то у людей солнце, превратили его в мяч и спрятали в своей землянке. С тех пор не таяли льды, и земля не меняла снежную аткук — кухлянку на одежду из трав. Но нашелся в стойбище храбрец, добрался он до землянки, где прятали солнце-мяч. Хитрый был, украл его у злых Духов и выпустил на волю, как птицу.

В последние годы, увы, старинный национальный мяч-солнце вышел из игры. У того, что сделала Эмун, судьба музейного экспоната. Да и немногие, пожалуй, помнят теперь, как его шить, немногие знают, что кружение колец — это древнее послание людей Севера солнцу — масак, приглашение, ожидание, мечта о нем в холоде полярной ночи.

Однако сама психология эскимосов и чукчей — подвижность, неконсервативность их мышления — и есть благодатная почва, жадно впитывающая современные веяния. И одно из доказательств этого — природа их искусства.

Чукчи и эскимосы — удивительные импровизаторы. Все содержание своей повседневной жизни они укладывают в песню или танец. Даже самое незначительное явление — импульс для творчества.

Забавную историю рассказал мне гравер Емрыкайн, застенчивый одинокий человек. В стопке магнитофонных записей он отыскал коротенькую ленту. Мы слушали ее вместе. Глуховатый мужской голос пел о чем-то печально, словно плакал. С жалобной песней было связано семейное предание. Как-то летом отец Емрыкайна пошел в тундру. Вдруг у разлившегося ручья услышал грустное пение и, как ему показалось, различил слова: «Вот я несчастный, оставленный на этом берегу. Все мои друзья там, за ручьем. Но я слишком неуклюж и не могу через него перебраться». Пусто в тундре, никого нет. Откуда же пение? Присмотрелся охотник — а это большой червь у ручья. Взял его отец, перенес на другую сторону, а вернувшись домой, спел песню сыну. Тот через много лет поведал ее магнитофонной ленте. Так осталась она жить, рожденная великим вниманием человека к самому малому в природе.

Говорят, народы Севера поют о том, что видят. Это не совсем верно. Поют о том, как видят. Не столько сам факт, сколько отношение к нему, настроение, вызванное им, — основа немногословной песни:

— ... Я еду домой, скучаю один. Хорошо, если бы ехал с кем вместе, было бы веселее. Собачки резво бегут по снегу. Скоро приеду, уже видны огоньки в домах Уэлена.

Это импровизация уэленца Рыпеля, возвращающегося из тундры.

В богатой фонотеке магаданца Валентина Алексеевича Лыткина, много лет

собирающего чукотско-эскимосские песни, есть записи новых народных песен о космонавтах, о строителях домов, об открытии клубов. Недаром и книгу свою о песенном фольклоре Чукотки он назвал «Новое время — новые песни».

Кстати, в этой книге приведен любопытный факт. В 1936 году на побережье Чукотки побывали струнный квартет и вокалисты Московской консерватории. Жители Уэлена, Ванкарема, Чаплино и других поселков впервые услышали пьесы Чайковского, Бетховена, Паганини, Грига... И так заразительно было это необыкновенное для слуха северян искусство, что после отъезда московских музыкантов многие чукчи и эскимосы сделали себе самодельные скрипки из консервной банки, деревянной дощечки, жильных струн, играли на них и аккомпанировали своим песням.

У бубна, который чукчи называют звучным словом «ярар», а эскимосы Наукана — «саяк», появился не соперник, нет. Скорее, собрат, говоривший на другом языке. Разноязыкие музыкальные культуры вступили в долгий и терпеливый диалог, учась понимать друг друга.

... Несколько раз в неделю по вечерам участники ансамбля «Уэлен» собираются на репетиции а новое здание клуба. Когда не было этого удобного, вместительного дома, собирались в старом, тесном. А когда на месте деревянно-каменного поселка стояли яранги, собирались в них или просто на галечной площадке косы.

В старые времена праздничный календарь чукчей и эскимосов зависел от промысла морского зверя. Церемонии, а они могли длиться и месяц, если это был праздник Кита, посвящались теме Благодарения. Танцами, песнями, кукольной пантомимой, состязаниями люди старались выразить признательность душе убитого ими животного.

Это был из декабря в декабрь повторявшийся спектакль, И каждый раз сцены обрядов чередовались в нем со строгой последовательностью. Все участники праздника становились актерами. Они по-детски неподдельно верили, что только один зритель взирает на их действо со своих невидимых высот — душа Кита. Она была обидчива и требовала почтительного и тонкого обращения, лучших яств, и пресной воды, и осторожных речей, где слово «убитый» кит заменялось на кит «бодрствующий». Люди должны были показаться душе в особых одеждах, которые готовили загодя, и превратить ярангу в подобие байдары или вельбота, поставив в ней руль и привязав ритуально раскрашенные весла к стенам. Ведь душа хотела знать, как и зачем ее отделили от мощной плоти кита.

... Ритм яраров все чаще и громче. Кажется, не руки охотников стучат колотушками по напряженным спинам бубнов, а колотится сердце, когда гарпун летит в цель.

Женщины, обнаженные до пояса, танцевали сидя. Душа кита должна была видеть движения каждого мускула тел. Жестами, дрожью мышц, чуть заметной вибрацией шеи они просили прощение у кита за то, что охотники его убили. И объясняли, что сделали это не ради забавы, а для жизни людей. И пусть

душа кита расскажет своим сородичам, как хорошо ее приняли, чтобы остальные киты на следующий год не ушли в чужие моря, а пришли в эти же места.

... Репетирует в клубе ансамбль. Старая Эмун вспоминает танец женщин на празднике Кита. Как это там было вначале? Да, да, вот как. Девушки распускают волосы, надевают на голову ободок из белых шкурок горностая — готовятся к празднику. Эмун серьезна и сосредоточенна. Доброе лицо ее вдруг становится непроницаемым. Ее движения, пожалуй, не назовешь пантомимой. Язык движений условен и далек от простого копирования событий. По еле уловимым намекам можно узнать: вот сейчас охотники на легкой байдаре преследуют черного гренландского кита. Но не сюжет пересказывает в пластике Эмун, а напряжение духа охотников, равно готовых к победе или смерти.

Вот Аяя Тагъёк встает рядом с Эмун, повторяет ее движения. Молодые девушки выстраиваются вслед. Эмун ведет танец, словно сейчас она жена гарпунера, убившего кита. По древнему этикету она и должна быть первой среди жен охотников байдары, загарпунивших морского великана. Когда-то, наверное, так и было, и молодой тогда Эмун не раз выпадала честь начинать ритуальный танец.

Славным и бесстрашным охотником был ее муж Умка. Он-то и восстановил танцы, исполнявшиеся на празднике Кита, для ансамбля «Уэлен», когда был его руководителем. Обрядовый танец стал достоянием искусства и нерукописной страницей прошлого.

Эмутейн, сын Умки и Эмун, рассказывал мне, что многие свои будущие танцы и мелодии прославленный танцор Нутетейи, да и Умка видели во сне:

— Помню, проснется отец и начинает тут же бормотать — напевать приснившуюся песню, чтобы не забыть. Движения новые повторяет, вспоминает, что ему сон подсказал.

Рожденные ночью импровизации Нутетейн и Умка разучивали вместе с ансамблем. Эти «сонные отклики», как назвал их этнограф Владимир Германович Богораз, прежде считались у чукчей указанием свыше. Он писал: «Чукчи придают большое значение сновидениям и считают, что сны являются главным источником религиозного вдохновения. Некоторые праздники... и все виды состязаний (а танцы и песни входили в их программу) носят название «сонные отклики», потому что указания относительно времени и всяких подробностей праздника часто получаются во сне. Семья обязана исполнить указание сна во избежание серьезных несчастий и потерь».

Нутетейн и Умка исполняли указания сна во имя другого: их вдохновение было не столько религиозным, сколько поэтическим. Так перестраивалась сама древняя психология северного человека, традиции получали иной практический выход.

Три года как ансамблем «Уэлен» руководит ученик Нутетейна и Умки Семен Эмутейн. Семен, по его признанию, не видит указующих, вещих снов и не умеет сочинять танцы. Но нет среди мужчин исполнителя лучше, чем он.

На моих глазах состоялось чудо перевоплощения этого человека в ворона. До сих пор почитают эту птицу эскимосы, чукчи, коряки. Убийство ворона у эскимосов считалось преступлением.

И сейчас он неприкасаем, а когда-то был священным. По самым древним преданиям чукчей, именно ворон украл у келет—злых духов — мяч-солнце, расклевал его оболочку и выпустил в небо солнце, луну и звезды. Именно он якобы продолбил клювом небесную твердь, чтобы взошла заря.

Ворон был добр к людям и мог вселиться в них и дать крылья, чтобы спасти терпящих бедствие охотников. Дух мудрой птицы мог являться шаманам, и тогда, по свидетельству Богораза, они пытались подражать его движениям и крикам и даже надевали на лицо клюв ворона. Ворон был тотемом, покровителем людей в их первых попытках объяснить родословную человека, его происхождение. Танец «Ворон» тоже был ритуальным и исполнялся на празднике Благодарения.

Предыстория у танца Эмутейна — длиной в тысячелетия. Исполняемый на клубной сцене, он давно утратил свое магическое назначение, но сохранил образ и повадки осторожной и дерзкой птицы. Эмутейн рисует ее так, будто не пара рук у него за спиной, а пара мощных крыльев. Он зорок, как орел, хитер, как лисица, и самодоволен... как петух. Жаль, что стилизованный наряд скрывает танец кожи и мышц Эмутейна вопреки традиции, когда мужчины танцевали обнаженными до пояса, а зрители, сидевшие близко, ценили искусство преображения по этой удивительной игре тела. Ведь даже волосы на голове Эмутейна, отливающие синим вороньим блеском, тоже, кажется, участвуют в танце, повторяя дрожь перьев охваченной охотничьим азартом птицы.

Вот так учились люди танцам у птиц и животных.

О том, как появился в репертуаре ансамбля «Уэлен» танец «Медвежонок», рассказывает не легенда, а заведующий клубом Виталий Григорьевич Таскаев.

— Был как-то Нутетейн в Москве на смотре. В свободное время зашел в зоопарк. Долго стоял у площадки молодняка, наблюдал, как бурые медвежата играли. А вернулся в Уэлен и сочинил о них танец. И какие они любопытные. И как на задних лапах ходят. Получились они у него смешные очень, косолапые.

В недалеком прошлом танцы для чукчей и эскимосов были такой же потребностью, как охота. Не только ритуальные — от праздника к празднику, а просто — в плохую погоду люди собирались в чьей-нибудь яранге и танцевали. Лучшие танцоры ездили состязаться в другие стойбища.

Владлен Вячеславович Леонтьев, писатель, историк и этнограф, владеющий чукотским языком так же совершенно, как и русским (детство его прошло в Уэлене), вспоминает такие танцевальные поединки между эскимосами Наукана и чукчами Уэлена:

— К старому зданию школы приезжали науканцы в нарядных камлейках.

Уэленцы старались не отстать, тоже надевали праздничные одежды. Зрители рассаживались на пол, образуя круг, а два самых знаменитых танцора эскимос Нутетейн и чукча Атык с ярарами в руках выходили по очереди на середину. Голые по пояс, в оленьих штанах, они меняли перчатки для каждого нового танца. Перчатки эти шили специально, из оленьей кожи, окрашенной разведенным порошком тертого красного камня. Женщины вышивали их нитками, приделывали в несколько рядов вырезанные из кости ромбы. Атык и Нутетейн танцевали самозабвенно. Постепенно и зрители входили в азарт. Пели, топали, прихлопывали в ладоши. Как-то раз дело дошло до того, что не выдержала бурного темперамента людей и рухнула стена старого здания. Зрители-то разбежались, а Нутетейн и Атык продолжали танцевать, не обращая внимания на случившееся.

Чем продиктована эта неистребимая любовь к пластическому самовыражению? В чем искать ее корни? Не только, думается, в честолюбивом стремлении превзойти соперника в мастерстве. Танцы у народов, не имевших письменности, были летописью самых значительных событий, которые хотелось подольше удержать в памяти своего народа.

В этом отношении многие танцы похожи на «памятные песни», до сих пор бытующие у чукчей и эскимосов. Вот одна из них — песня Суглягина. В конце сороковых годов Суглягин был на охоте в тундре. Замерзая в пургу, без пищи, он сочиняет и поет песню, надеясь на спасение:

— Безногий не может ходить... И на руках я тоже, наверное, не смогу передвигаться. Я давно жду, что кто-то приедет на нарте, накормит меня, привезет домой, и я сразу оживу. И если не смогу ходить, то научусь летать, как летчик.

Он дождался помощи от друзей. Но спасти его не удалось. Перед смертью Суглягин спел жене и детям свою «лебединую песню» «Сулкъены» — «Безногий». А теперь ее поют внуки Суглягина. От них-то и узнал эту историю и услышал «памятную песню» В. А. Лыткин, рассказавший о ней в своей книге.

В самих «памятных танцах» диапазон шире. В них отражаются события, затрагивающие интересы всего поселка.

В тридцатые годы сын костореза Гемауге Тэнмав «ходил по ярангам и в каждой оставлял на потолке маленький стеклянный пузырек, который по сравнению со стеклом керосиновой лампы выглядел жалким и несолидным».

... Лампочка вспыхнула ослепительно ярким светом. «Это было так неожиданно, — вспоминает писатель Юрий Рытхэу, живший тогда в Уэлене, — без всякой подготовки, без звука, что все в один голос воскликнули: «Какомэй! Поразительно! »

Прошло сорок с лишним лет, а это «какомэй», это удивление волшебством электричества осталось. Его сохранил танец, который так и называется «Лампочка Ильича». Сочиненный Умкой, он исполняется сейчас старейшими Эмун и Аяя. Но и совсем юные девушки, и молодые женщины Валя Бычкова, Ира Рощенко, Валя Тагъёк, не знающие света жирника и запаха яранги, танцуют так, словно они сами поразились когда-то необъяснимой силе сияющего Стеклянного пузырька.

Не знаю, как появились в Уэлене швейные машинки. Вероятнее всего, летом пришло судно, выгрузило овощи на зиму, и мебель, и стройматериалы, и товары для магазина, а в их числе — швейные машинки.

... Стоило тронуть податливую ручку колеса, и стальная игла, острая и крепкая, как плавник касатки, вонзалась в материю, будто это была добыча, и строчила, строчила ее своим единственным зубом, оставляя за собой быстрый, ровный шов. Разве угнаться женским рукам за железной швеей?! Эта мысль стала темой танца «Швея», а сам танец вписался в хореографическую летопись новой истории поселка.

К месту сказать, механической швее, способной работать только с тканями, не под силу было тягаться с варварской прочностью оленьих жил, без которых из камусов не сошьешь торбаза, ни оленьи штаны, ни меховую кухлянку. Ей, слишком прямолинейной, не повторить виртуозного шитья бисером на нерпичьей коже. Швейная машинка, придя в северный быт, осталась скромным ремесленником, не посягая на древнее рукотворное мастерство чукотских и эскимосских женщин.

Зрительная наблюдательность чукчей и эскимосов поразительно остра и эмоциональна. Только что Николай Тулюкак (по профессии он охотник в совхозе) танцевал драматическую сцену единоборства с белым медведем. «Ахиллесова пята» полярного великана — его горло. Умный зверь знает это и идет на человека, опустив голову, не подберешься. И тогда вверх летит подброшенная рукавица. Секундное недоумение зверя (его танцует Тынаквутагин), и копье охотника вонзается ему в горло... На наших глазах оживает сцена, высеченная на камнях Пегтымеля охотниками еще в первом тысячелетии до новой эры.

Но вот по-новому рокочут ярары, и Николай Тулюкак — один, без партнера, пародирует старинное состязание чукчей и эскимосов: кто выше поднимет самый тяжелый камень.

Эй вы, силачи! Выходите! Разве это силачи, если у них ноги становятся кривыми от тяжести камня, как ствол карликовой березы? Разве это самый тяжелый камень? Я возьму еще больший и подниму над головой на зависть всем слабосильным.

Этот танец рожден не в наши дни. Им открывались спортивные игры северян на любом празднике. Но традиция веселой пантомимы сохранилась и часто формулируется в пластический гротеск, если этого требует тема.

Мы с вами не видели американских торговцев, приплывавших на шхунах к берегам Чукотки. След своей цивилизации — «веселую воду» оставляли они аборигенам. Забирали моржовый клык, за гроши скупали бесценные меха и растлевали местных жителей. Это было в начале века. Но сатирический портрет самодовольных дельцов в канотье и по сей день высмеивается в Уэлене в танце, который называется «Против американских торговцев».

Танец-фельетон всегда создавался на злобу дня. Его сюжет был неожидан, рассчитан на мгновенное узнавание зрителями.

Со смертью Атыка, Нутетейна и Умки искусство импровизации на какое-то время иссякло. Но не исчезло вовсе и не могло исчезнуть. Недавно в репертуаре ансамбля появился новорожденный танец — «Открытие нового Дома культуры». Его сочинила молодая женщина Людмила Кулёсик, работница товарно-заготовительной конторы.

Пенсионер Тагъёк, в прошлом хороший охотник, придумал музыку к «Вольному танцу».

Вечерние часы репетиций и праздничные — выступлений объединяют на клубной сцене людей, для которых национальные танцы не профессия. Валя Тагъёк и Ира Рощенко — молодые художницы косторезной мастерской. Слава Эргыро — слесарь в совхозе. Валя Бычкова — няня в детском саду, Лариса Тулюкак — воспитательница. Володя Мемыльнеун учится в школе.

Я наблюдала, как жадно впитывают они на репетициях каждый жест всезнающих и мудрых Эмун и Аяя, как вдохновенно вплетаются в завораживающий ритм танца.

— Что привело вас в клуб? — спросила я Ларису Тулюкак. И она сказала:

— У нас у всех это в крови, наверное. Я еще в Наукане жила, там была маленькая изба-читальня. Часто там собирались, наши песни пели, танцевали. Приду и смотрю на них: завидно мне. Стою с ребятишками на руках. Куда от них пойдешь? А сама все-таки запоминаю и мелодию, и движения, так, низачем. Теперь мои дети от рук отошли, взрослые стали. Ну, вот, мы вместе с мужем сюда, в клуб, приходим. Тянет.

Да, наверное, так и есть. Действительно, в крови у этих людей потребность выразить мысль и чувство движением и жестом. Рассказать танцем о впечатлениях нового дня и о том, что не угасло в народной памяти высокое искусство предков.

Есть в Уэлене танцы, символизирующие преемственность и обновление национальных традиций.

... Пралюди, великаны, брат и сестра, первыми — по уверению сказаний — придумали танцы. Это занятие им так понравилось, что они и обыкновенных охотников, и их жен научили своему искусству. Великаны надевали на лица маски, смешные и страшные одновременно. Они-то знали, что трагическое и смешное тоже в своем роде брат и сестра. Так было и есть в жизни. Так должно быть и в отражении ее — в танцах.

И вот с тех давних времен молодые люди приходят к тем, кто стар и владеет мастерством движения. «Я смотрю, как брат и сестра танцуют, — поют они, — я ищу свой танец». «Ну, что же, выбирайте», — отвечают старики и показывают все, что знают сами.

В этом произвольно сдвоенном мной сюжете — темы двух хореографических композиций. Древней — «Брат и сестра» и новой — «Ищу свой танец». Между ними и пролегла через века связующая нить поколений. В мысли, заложенной в них, — не иссякающий источник танцевальной культуры народов Чукотки.