Служба уже началась. Все места на выстроенных в две ряда деревянных скамьях заняты. Люди стоят в проходе, позади скамеек, вдоль стен. Многие — опустившись на колени. Хотя за порогом — безоблачный день и высокие стрельчатые окна пропускают достаточно света, здесь, в костеле, ярко горит, разливая электрическое сияние, большая люстра, горят пирамиды электросвечей. Впереди, у алтаря, в светлом облачении священнодействует пожилой седовласый ксендз, рядом с ним — двое помощников тоже весьма почтенного возраста.

Пранас, войдя, несколько раз осенил себя крестным знамением, подался чуть в сторонку, преклонил колено. В эти минуты лицо его очень серьезно, а взгляд кажется отчужденным, весь он немного иной, новый, нам еще неизвестный. И мысли сейчас, наверно, о чем-то своем, о высоком, может быть, неземном.

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №2 Февраль 1978 год 

Я понимаю: сначала бог, нами Пранас займется позже. И не спеша оглядываю костел.

Мне уже известно, что в прошлом он не раз горел, рушились его кровля, стены. Но если во внешнем облике, несмотря ни на что, сохранена верность стилю, духу далекого времени, то внутри, как считают, теперь, увы, не то. Готику крепко потеснило барокко, чем и нанесло ей непоправимый ущерб. По- видимому, это так, хотя мне, сказать по правде, все равно нравится. Поскольку вообще нравится «Анна».

Когда-то, в пору военной молодости, мне случалось бывать в больших готических соборах в Австрии, Германии. Запомнилось впечатление: огромное,

Здесь, в костеле святой Анны, такого не ощущаешь. Здесь все как-то иначе, человечнее, что ли. Так мне, во всяком случае, кажется.

По форме — это обычная базилика, довольно строгая, без особых, как говорится, излишеств. На сводах затейливый, из тонких кирпичных жгутов, декор. Из таких же жгутов аркатурный пояс под хорами — длинная связка миниатюрных арок. В апсиде, в самом ее верху, летящий голубь как символ святого духа, фигура Христа. Пышный алтарь с неизменным распятием. Главная достопримечательность — большая, в богатом окладе, икона: святая Анна, святая Мария, Христос-младенец, все вместе, можно сказать, по-семейному. Слева и справа, на стенах, раскрашенные рельефы: «страсти господни». Манерная стилизация, отнюдь не украшающая интерьер, — подчеркнуто экзальтированный драматизм, сцены страданий, изображенные с жестокой натуральностью.

Вступил орган. Костел заполнили чистые, неторопливые звуки. Разлились на голоса, поплыли, как бы подражая друг другу, перекликаясь между собой. Старая, может быть, чуть-чуть наивная, но столь милая сердцу полифоническая музыка.

Немного погодя, в унисон органу, запели голоса живые, целый хор. Запели негромко, как-то проникновенно. Жаль только, непонятно, что они поют, о чем.

Подошел, стал рядом Пранас. Взгляд мягкий, просветленный, ублаготворенная улыбка.

— Я ваш.

Как заговорщики, клоним к его голове две свои. Полушепотом, чтоб никому не мешать, Пранас вводит нас в курс происходящего, поясняет.

Эти дни июня, оказывается, посвящены Иисусу Христу и его сердцу. Все службы — о нем, сегодняшняя тоже.

Длится она довольно долго. Пение то смолкает, то начинается вновь. Звенит колоколец, как бы подчеркивая порыв и устремленность молящихся к всевышнему. Священник и его ассистенты, выполняя ритуал, проходят через весь костел с кропильницей. Потом причащают желающих. Потом все слушают проповедь. Под конец — в сопровождении органа и хора — поют. Пранас тоже тихонько подпевает, раз — другой сбивается, но, не смущаясь, продолжает дальше. Пение это, как объяснил нам наш гид, про Христа, про его сотворенное из святого духа сердце — вместилище всех обращенных к нему сердец.

После мессы, поскольку кукушка давно уже прокуковала, я пригласил Пранаса где-нибудь с нами перекусить. Он немножко поколебался, потом, к нашей радости, приглашение принял, и мы двинулись в поисках вкусной еды. В маленьких кафе было тесно, людно, а нам хотелось иного. Наконец мы нашли то, что нужно. Это называлось ресторан «Медининкай».

Древнее, какое-то крепостное сооружение. Толстые, грубые стены, крутые ступени вниз. Нависающие своды, полумрак, глухие ниши. Тяжелые стулья с высоченными резными спинками: четыре стула у стола — кабина, маленький отсек.

Пока строгий, исполненный собственного достоинства официант делает свое дело, Пранас рассказывает, как возникло это оригинальное заведение. Постройке действительно очень старая, чуть ли не времен оборонительной стены, проходившей поблизости. Долгое время все тут было в запущенном состоянии, а недавно решили эту древность поставить, так сказать, на службу людям. Пранас тоже здесь потрудился. Откуда это название? Неподалеку находились главные городские вороте, и от них шел шлях к старинному замку Медининкай. Вороте, кстати, существуют и поныне. В обиходе многие называют их святыми. Тому есть свое объяснение. Все городские ворота имели святых покровителей. Здесь эту функцию выполняла дева Мария. Монахи-кармелиты , которые несли одно время охрану, поместили икону на воротах. А вскоре стали происходить чудеса. Первое связано с Северной войной. Когда к городу подошли шведы и начали его штурмовать, монахи, защитники обратили свои молитвы к божьей матери. И тут, по преданию, поднялся вихрь, разметал врагов, задержал их на время. Другие чудеса... Выпал, к примеру, малыш из окна, сильно расшибся, но его понесли к иконе, помолились. Пресвятая дева помогла: выжил...

Стол меж тем был накрыт, и фирменная закуска «Медининкай» — ассорти из карбонада в окружении свежих огурцов, помидоров, зеленых листиков салата — выглядела в высшей степени аппетитно.

— Ну так что ж, Пранас, за наше знакомство, за встречу!

— Да-да, именно. За нашу чудесную встречу!..

Должно быть, Пранасу хотелось продолжить уже начатую тему — о чудесах. Да и обстановка располагала: подземелье, притушенная колпачком лампа, таинственный сумрак вокруг, отделяющий наш отсек от остальных. Он снова стал рассказывать.

— Недавно, знаете, по радио — зарубежная станция — сообщили о таком случае. Умер человек: клиническая смерть. Душа умершего, расставшись с телом, отлетела прочь. И вдруг услышала глас божий: ты, мол, хороший человек... А ему, господу, все о нас известно, у него все, как на кинопленке заснято. вся наша жизнь, каждого из нас... Да, ты, значит, человек хороший, поживи еще. Возвращайся. И душа вернулась, нашла свое тело. И стал человек жить себе дальше...

Другой случай — это уже не заграничный, не по радио. Ксендз — перед распятием — отпускал грехи. Подошел со смиренным видом человек. Но святой отец знал: на самом деле он грешен, что многое за ним водится, и не хотел ему отпускать. А грешник тот приходил уже не раз. Как вдруг все увидели: распятие протянуло вперед руку. То есть Христос сам простил этому человеку все его прегрешения. И тогда ксендз понял, как велика милость господня.

Выбравшись из гостеприимного подземелья, мы долго гуляли, сидели в цветущем сквере, следя за полетом стрижей — стремительным, неуловимым — в предвечернем синеющем небе. Ириша пристроилась рисовать по соседству, а я все слушал и слушал Пранаса. Как мне казалось, он с особым чувством, с каким-то внутренним волнением говорил о всеблагости, безмерном великодушии господа, приводя в подтверждение новые и новые истории.

Я слушал. Ничего не ставил под сомнение, не высказывал даже малейшего недоверия к рассказу, боясь ненароком обидеть этого милого, славного человека. Я хотел что-то понять для себя, в чем-то разобраться. Почему он так лег-

коверен? Все его случаи, истории — с чужих слов. Насколько они подлинны, соответствуют ли действительности — такого вопроса для него не существует, над этим он, как видно, особенно не задумывается. И собирает, копит. Зачем и почему? Потому что истории эти, как он сам говорит, укрепляют его веру? Это главное, надо полагать?

Я слушал про милость господню, а в голове у меня гвоздем сидела Аблинга, где мы с дочкой побывали еще раньше. Та самая Аблинга, расстрелянная и сожженная, о которой в Литве знает каждый.

На второй день войны, ворвавшиеся в тихую и мирную деревню гитлеровцы, учинили там зверскую расправу. Старики, женщины, молодая свадьба молили о пощаде. Но пощады не было.

В последней своей надежде люди обращались к богу. Они тоже верили в его всеблагую милость. Уже под выстрелами, обливаясь кровью, они на вытянутых руках поднимали к небу детей: «Обрати свой взор, господи, защитит»

Теперь на месте уничтоженной деревни, на склоне Жвагиняйского кургана, впечатляющий, уникальный мемориал. Жители Аблинги, — вся деревня! — будто восставшие из пепла, из могилы, воскресшие в деревянных столбах- скульптурах. Скорбные лица, вопрошающие глаза, немой укор бесчеловечности, жестокости, злодейству. И эта надолго остающаяся в памяти сцена: уже сражен пулей отец, а мать держит над головой девочку...

Мы шли по узким улочкам Старого города. Время от времени Пранас показывал какую-либо достопримечательность, вспоминал связанную с ней историю, поверье. Потом мы шли дальше.

На углу возвышалась театральная тумба, залепленная афишами. Одна из них извещала: концерт в малом зале барокко. Бах, Гендель, Лист, Шуберт... Именно сегодня и даже в ближайший час.

— А где это — зал барокко?

— Недалеко отсюда. В бывшем костеле бонифратров. Теперь там один из концертных залов филармонии. Полгода назад открыли...

Через каких-нибудь тридцать — сорок минут мы уже сидели на мягких, белых стульях, любовались настенной росписью, искусно сработанной лепниной на сводчатом потолке. Уютный, небольшой зал с бережно сохраненными атрибутами прежнего костела как нельзя лучше подходил для таких вот собраний. Мы сидели и слушали музыку.

Сначала это был орган, он один. Мерное, медлительное шествие, торжественная мелодия, некое волшебное песнопение, проникающее в душу, властно берущее тебя в полон. Как сказал поэт:

Открылось небо над тобою, ты слушал пламенный хорал.

Странное дело: та же, вроде бы, органная музыка, что и утром в «святой Анне», то же старинное многоголосие. Но здесь, в этой обстановке, в этой «светской» трансформации, оно кажется совсем иным. В нем и сила, и богатство красок, интонаций. И человек, образ человека — не коленопреклоненного, страждущего, молящего. Нет! Вполне

уверенного в себе и своем праве на радость и счастье. Земное счастье.

Позже к органу присоединились скрипка, альт. А потом женский голос, может быть, самый красивый и приятный из всех женских голосов — глубокое, чистое меццо-сопрано.

— A-a-ve, Ма-гi -i-а!..

Чародей Шуберт. То был нам подарок, нам всем. Но особенно, думаю, Пранасу, который, наверно, по-своему понимал и чувствовал это пение, эти слова.

... Будь нам о-хра-но-ю свя-то-ю и ти-хнй сон нам нис-по-шли!..

Он сидел рядом, и я видел его лицо, взволнованное, по-детски беззащитное. Глаза Пранаса были полны слез.

Концерт ему очень понравился. Он был от него в восторге.

— Праздник с неба свалился. Как это прекрасно! Как это поднимает настроение, укрепляет дух. Это просто необходимо в нашей жизни. Классическая музыка, хорошие исполнители — божественно! Наше с вами знакомство, и этот чудесный вечер. Такая счастливая мысль — пойти на этот концерт...

По дороге сюда Пранас рассказывал, что видел как-то сон: костел бонифратов отремонтирован, и в нем снова служат мессы. Теперь, после концерта, я спросил:

— Так как же? Сожалеете, что сон не подтвердился?

Пранас серьезно взглянул на меня:

— Как вам сказать... Людям нужно и то, и это.

Каждое утро, как на работу, мы шли в Старый город, на маленькую треугольную площадь. Шли к «Анне». Дочка устраивалась рисовать, а я бродил вокруг да около, заглядывал в костел. Или читал где-нибудь в тенечке, под деревьями.

В один из таких дней, найдя себе удобное местечко, я сел и развернул газету. И тотчас был, что называется, атакован тремя вихрастыми сорванцами. Вооруженные рогатками, разгоряченные то ли боем, то ли охотой, они носились вокруг меня, стреляли, падали, что-то кричали.

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №2 Февраль 1978 год 

На маленькой площади появился Пранас. В простых, рабочих брюках, с тележкой, специально приспособленной для уборки.

Я уже знаю, Пранас рассказывал: он убирает территорию возле «Анны». Бесплатно, так сказать, на общественных началах. Сам взялся за это дело: столько приезжих, гостей, должно быть чисто...

Издали машет мне рукой. Потом, закончив работу, подходит, садится рядом. Интересуется, не скучаю ли.

— Да нет, — показываю на орущих мальчишек, — тут не соскучишься.

— A-а, чудный народ! — просиял Пранас. — У меня самого двое. Дочь и сын, тоже школьники.

На правах знакомого я спросил — вопрос возник сам собой:

— А в костел ребят своих водите? Пранас понял, в чем суть вопроса. Он

вообще понимал все с полуслова, с полунамека. И, по своему обыкновению, стал отвечать подробно, откровенно.

Да, в костел его ребята ходят — когда есть время и желание. Он их не принуждает, предоставляет им такое

право — ходить или не ходить. Но вместе с тем, как и другие верующие родители, говорит, что это хорошо — посещать храм, жить с богом в сердце. Хотя считает справедливой и иную постановку: дети еще не понимают, что такое бог, не могут понять. И не надо приучать их искусственно, внушать идею бога. Вырастут, сами решат, как им быть, как к этому относиться.

— Однако дома, Пранас, в своей личной практике вы такую постановку не приемлете. Отчего же?

— Когда родители берут детей в костел, они желают, — и от души, конечно, — желают им добра.

— Но ребята ходят в школу, а там, понятно, воспитывают по-другому...

— Да, конечно.

Получается: кто кого пересилит? А в детской душе — разлад: дома надо говорить и думать так, в школе — иначе.

Пранас все это отлично понимает. Как понимает, очевидно, что отсюда зачастую и неискренность, и двуличие, и стремление приспособиться.

Он вздыхает. Должно быть, мы вновь, как это уже случалось, подошли к какой-то трудно разрешимой для него задаче.

Сам он, хоть и всяко бывало, сумел сохранить душевную чистоту. Сумел, посчастливилось. А вот как его дети, удастся ли это им? Как пойдут они по жизни?

Сам он старался быть всегда честным. И прежде всего — перед самим собой, перед собственной совестью.

Давным-давно, еще в молодые годы, Пранас работал в детдоме, воспитателем. Это было вскоре после войны в небольшом местечке. Ребята очень разные, повидавшие много горя, на первых порах пришлось с ними трудно. Потом они к нему привыкли, даже привязались, конечно же, и он к ним. Но возникли другие сложности. Его подопечные обращались с вопросами, самыми разными. Насчет бога тоже. Сказать им: верю, мол, что бог есть, он считал себя не вправе. Другие пришли времена, учили теперь не так. Сказать, что бога нет, он тоже не мог, не хотел кривить душой, поступать вразрез со своими убеждениями. И он счел за благо уйти с этой работы, хотя и жаль, очень жаль, было расставаться с ребятами...

Мы встречались с Пранасом все дни, пока жили с дочкой в Вильнюсе. Он водил нас по городу, показывал не знакомые нам еще костелы — и те, что продолжают действовать, и те, что уже служат людям в каком-либо ином качестве. Удивительно, сколько он знал о каждом храме! И охотно, с увлечением рассказывал. Конечно, говорил и о себе, о своей вере, о том, как он ее понимает. Иногда это были довольно четкие логические построения, иногда отдельные, обрывочные соображения, высказанные как бы мимоходом.

Человек мыслит, у него есть душа, рассуждал Пранас, а она ищет возвышенного, ищет какой-то гармонии в мире, в отношениях между людьми. В самой себе наконец. И обрести ее, эту гармонию, помогает бог, помогает вера в него.

Но прийти к вере человек должен

сам, своим умом. Должен ощутить в этом потребность. Только тогда его вера будет истинной, и он найдет в ней удовлетворение, радость, покой, все то, что ищет.

К тому же, по мнению Пранаса, религия не мешает жить. Можно, и уповая на господа, быть полезным обществу человеком. Правда, он знает немало примеров, когда нерадивые люди прикрываются верой: я, дескать, молился... Это нехорошо, нечестно, говорит Пранас, прежде всего дело, труд на общее благо. Как-то при мне он раскланялся с прохожим, тепло ему улыбнулся. Пояснил: «Из нашего прихода.

Вместе работали. Какой мастер, какой энтузиаст! Если бы каждый вот так на своем месте.. В костеле святого Николая указал на высокого, седого ксендза: «Очень уважаемый человек, люди специально приходят его послушать. Хорошо говорит о нашей советской стране, о любви к родине, о строительстве новой жизни, о том, что все мы должны быть активными участниками... »

Сам Пранас, по его словам, тоже всегда старался быть деятельным, активным. Перебрал, перепробовал немало разных профессий: танцевал в

ансамбле, был гримером, работал в тресте зеленых насаждений — украшал город. Это помимо тех, о которых я уже упомянул. Теперь — «возраст, что ли? » — больше по душе работа тихая, свободный распорядок дня. Занялся уборкой улиц. У него два участка — возле костела святого Рафаила и на улице Горького. Территория возле «Анны» — это уж так, для своего прихода, некое внутреннее побуждение.

А может, дело и не в возрасте? Может, диктует потребность быть больше наедине с самим собой и своей верой, с думами о боге? Может, все-таки религия жить мешает?

В последний вечер я его спросил:

— Каким же вы представляете себе вашего бога?

— Он всем доступен, — отвечал Пранас. — Он добр, сама доброта, воплощение доброты. Но к нему тоже надо с добрым, чистым, открытым сердцем. Согласие, понимание, терпимость, душевное единение — вот чего хочет бог. И тот, кто к этому стремится, находит дорогу к господу. Словом, надо быть хорошим, честным человеком и тружеником, чтобы найти этот путь. И еще: надо быть убежденным в том, что бог существует. Вера должна быть истинной, настоящей. Только тогда эти поиски окажутся плодотворными.

Заключил он примерно так:

— Вообще же нужно добиваться еще более полного взаимопонимания тех, кто верует, тех, кто колеблется, и тех, кто не верит. Как хорошо, что мы живем в согласии и дружбе в нашей большой стране, где так много народов, наций, вероисповеданий. И мы добьемся, непременно добьемся, чего хотим, — построим счастливую жизнь для всех, построим коммунизм. И жизнь наша, хорошая здесь, на земле, продлится и там, еще более прекрасная, вечная.

— Вы в самом деле верите, что нас ожидает еще и другая жизнь?

— Да, верю. И это правильно, логично. Здесь люди живут по-разному, не всем удается достичь, чего хотели бы, на что могли бы рассчитывать. По многим причинам. Разве это справедливо? Все должно быть исправлено там, в другой нашей жизни. Иначе просто быть не может, иначе какой же смысл в том, что мы вообще появляемся на свет, в том, что с нами происходит.

— Откуда у вас такая уверенность, Пранас? Никаких же тому доказательств, никаких свидетельств. Наука, да просто человеческий разум этого не приемлют, не допускают.

— А, наука — я ее уважаю, — но она здесь ни при чем. И разум тоже. Такие истины познаются только откровением.

Какой живучий «аргумент», идущий еще от Фомы Аквинского, от его сверхразумных истин. Тех самых, что будто бы господствуют над сферой разума, здравого смысла, что вне пределов постижимого. Так сказать, высший род бытия, относящийся к области веры.

Подолгу беседуя с Пранасом, внимательно следя за ходом его рассуждений, стараясь их понять, я не раз мысленно удивлялся. Неужели этот умный, думающий человек не замечает шаткости, условности, иллюзорности своих представлений, своих взглядов? Или, может быть, дело в том, как он относится к такого рода иллюзиям? Как их понимает? А может, дело тут в жажде веры? В жажде неутолимой, все подавляющей? Пранас хочет, очень хочет верить в некую высшую, неподвластную людям справедливость. Мне, правда, человеку неверующему, не совсем понятную. Для него это чрезвычайно важно: чтоб над людьми, над всем миром был некто мудрый, великодушный, вечный. Такое устройство жизни, как видно, больше отвечает его умонастроению, духовному складу. Возможно, ему больше по душе не реальность с ее напряжением, трудностями, борьбой, с ее порой нелегким счастьем, а иллюзия, некая взлелеянная мечта, надежда, пусть даже самая слабая? Или все это просто дань идущей от предков традиции, привычке? А может, дело тут в чем-то еще? Истина, как известно, не лежит на поверхности.

За время нашего знакомства я проникся искренним уважением к этому человеку. Но образ его мысли... Откровенно, мне бы очень хотелось, чтобы этот образ мысли претерпел изменения, и взгляд Пранаса прояснился. Чтобы он торопился быть счастливым, здесь, в этой нашей единственной, земной жизни. Вместе со своей семьей, своими детьми. Очень хотелось бы...

Мы прощались с городом. Прощались с «Анной». С нашим другом Пранасом Куцкой. Мы от души желали ему всего, что только можно пожелать человеку, к которому испытываешь симпатию, судьба которого тебе небезразлична.

Всего сто лет, уже сто лет

О чем писали русские газеты и журналы в феврале 1878 года

Мы считаем особенно любопытным и своевременным указать на факт, обнаруженный недавно одним процессом, происходившим во Франции, именно на существование в этой стране католической раскольничьей секты, напоминающей поразительным образом некоторые из наших раскольничьих толков...

Подобно нашим беспоповцам, они решили, что так как «настоящих» епископов и священников взять более неоткуда, то и самих духовных треб исправлять более некому, а потому их следует заменить простыми молитвами. Римской иерархии они не признают и единственным авторитетом своим считают священное писание. Иметь какое-нибудь отношение к правительству они считают грехом, потому что правительство это, признающее конкордат, — правительство еретическое.

... В последнее время во французской литературе появилось несколько исследований о наших русских раскольниках, и авторы этих исследований особенно настаивали на том, что противообщественный характер некоторых наших раскольничьих сект (духоборцы федосеевцы, бегуны и пр. ) составляют отличительную особенность русского народного характера... Несмотря на органическое несходство православия с католичеством, оказывается, что в обеих религиях возможны секты противообщественного характера, в основе которых лежит убеждение, что господствующее вероисповедание уклонилось от своей чистоты...

«Голос»

Некоторые жители нашего города (Екатеринослава. — Ред. ), преимущественно из интеллигентного класса, желая почтить память Н. А. Некрасова, возымели желание, чтобы в сороковой день его кончины отслужена была по нем панихида в одной из местных церквей. Так как устройство подобного рода панихиды требовало соблюдения известных формальностей, то заранее было получено надлежащее разрешение начальства. Начальник губернии с удовольствием изъявил на это согласие, а архиерей обещал даже сам служить. Говорили, что преподаватель русской словесности в духовной семинарии скажет слово о значении Некрасова как поэта вообще и народного поэта в особенности. 5 февраля утром а соборе собрался маленький кружок людей — ценителей таланта Некрасова. Они естественно ожидали, что после обедни отслужена будет панихида исключительно по Некрасову. Панихида действительно была отслужена, но не по Некрасову, а по убиенным и павшим на поле битвы во время войны, и только в конце, как бы для очистки совести, был помянут «недавно умерший раб божий Николай». Удивительное дело! Даже в таких вещах, как панихида, и по отношению к таким людям, как Некрасов, у нас опасаются действовать начистоту.

«Неделя»

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №2 Февраль 1978 год