Skip to main content

стр 54-56 - "Наука и Религия" №2 1978 - (Великий переучет - продолжение 2)

Читать советские журналы онлайн

 О ЧЕСТИ

 

Да, вот что придает нам мужество, вот что нас держит, я понял: чувство чести. И струсил бы, да не можешь. Честь даже Грушницкого на дуэль потащила.

Но откуда появляется у человека чувство чести?

О ЧЕСТИ«Незапятнан» — вот слово-разгадка. Ни разу не оступился. Никто не может сказать обо мне дурного. Значит, мне можно доверять. Но это и меня бережет от дурного поступка: отец, дед не совершили ничего дурного, все честны, все берегли честь, а я ее потерял? Поэтому так держались люди за фамильную честь, за честь семьи.

А ведь и в самом деле, человек должен принадлежать к какому-то сообществу людей и поддерживать его честь. Без этого он вроде сирота. Сиротское чувство одиночества, необязательности, случайности. Случайно родился, случайно умрет, вне связи с предшествующими и последующими людьми. И как такому доверять? Известно ли ему чувство чести? У людей есть основания сомневаться в этом. Пушкин посмеивался над теми, кто очень уж кичится незнатностью рода, и выписывал свою родословную. Даже ему была нужна семейная честь, даже ему было мало того, что он — Пушкин.

Да, у человека может быть и собственная честь, но ему легче держаться прямо, если он бережет честь рода и народа. Честь связывает нас, лишает свободы — но какой свободы? Свободы совершать дурные поступки. Но зато честь дает нам возможность гордиться. Сам я ничего особенного не совершил — а все же горжусь отцом, семьей, страной. Честь дает гордость даже незначительным людям, «посредственностям», и в этом тоже ее смысл, это справедливо.

Но возьмем совсем «маленького» человека, человека без родословной. Что у него, меньше предков, чем у какого-нибудь князя? Да ни на одну единицу не меньше! Чем- чем, а предками никто не обделен, никто не появился из пустоты и никто не может похвастаться перерывом в череде поколений, приведшей к его рождению. Может, все те, прежние, безвестные поколения были только подготовкой к тому, чтобы появился я, появились мы; может, там накапливались какие-то генетические силы, способности — и все это передавалось мне, нам, и они все вместе, из своих могил (священных могил предков) смотрят теперь на меня с надеждой?

РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ГЛУПЦОВ

О, эту пошлость я уже слыхал и не раз: дескать, жизнь жестока, и кто в ней не подлец — тот глупец.

Я не согласен. Ни с чем не согласен! Ни с тем, что люди разделяются на подлецов и глупцов, ни с тем, что я при этом делении глупец.

Хотя нет, почему же?

Сейчас подумаю...

А был бы какой-то суд... Вне времени и пространства... И я в нем не прокурор, не судья, а защитник. Добровольный адвокат. Ведь есть же добровольные сыщики, вроде Шерлока Холмса? Почему не быть и добровольному адвокату?

Итак...

Господа судьи! Господа присяжные заседатели!

Люди и джентльмены!

Наш процесс начался не на этой неделе — он идет от века; процесс ведется не в этом зале — он всюду и везде, где сталкиваются глупец и подлец; но где они не сталкиваются? Утверждается, что в мире существуют только два типа людей, а именно — глупцы и подлецы. Понятие «честь», «доброта», «жалость» и «стыд» здесь пытаются объявить устаревшими, они изгоняются из обиходной речи. Как заявил адвокат противной стороны, «тут нечего обсуждать», и на мой вопрос, значит ли это, что он зачисляет себя в категорию подлецов, мой коллега, не вздохнув, не покраснев и нимало не смутившись, а, наоборот, с вызовом и даже с гордостью ответил: «Разумеется». Подлость перешла в наступление, подлость перестала стыдиться, подлость в открытую заявляет: «Кто не подлец— тот глупец».

Заключенный в мантии

Таков конфликт. Всякий, кто заботится о чести, кого грызет совесть, кто испытывает жалость, кто знает стыд, — всякий человек такого рода объявляется глупцом, идиотом; утверждается, что ему нет места в этом мире. Напротив, всякий, кто может сегодня, не моргнув глазом, говорить обратное тому, что говорил вчера, кто умеет промолчать, выгодно устроиться, кто за версту чует, что выгодно, а что невыгодно; кто льстит полезному человеку и равнодушно проходит мимо бесполезного; кто насмехается над гонимыми, — всякий такой человек отныне, если процесс будет проигран, сможет открыто объявить себя подлецом. Слово «подлец» теряет оскорбительный смысл, а благородство навсегда нарекается глупостью. Если и прежде говорили с оттенком восхищения, но все же иронически: «Каков подлец, а?», то завтра последние следы иронии исчезнут, останется одно лишь восхищение: «Каков подлец!

Ура!» И подлец, когда ему в глаза скажут, что он подлец, сможет ответить: «Да, а что?» Если и раньше честного, но не умеющего устроиться человека называли дураком или чудаком, то теперь каждый бросит ему в глаза пренебрежительно — «Идиот!» И он сам будет чувствовать себя глупцом, чувствовать себя виноватым, сам будет презирать свое благородство и считать его болезнью, пороком, слабостью...

Серьезнейшая ситуация! Я прошу вас, господа судьи, господа присяжные заседатели, я требую отнестись к этому процессу с величайшим вниманием и с полным сознанием своей ответственности.

Что станет с миром, если подлецы выиграют? Детям невозможно будет дать в руки книгу, в выгодном свете представляющую благородство и честь, — такая книга будет обманом, она может совратить юношей с пути, который будет считаться единственно достойным человека — с пути подлости. Всякий дурной поступок будет заранее оправдан в общественном мнении, и чем крупнее подлость, тем больше будет она вызывать восхищения. Вместо личных заслуг будет процветать личное выслуживание. Подлец, добившийся успеха, — вот кто станет героем времени. Но если мы начнем мерить людей успехом и только успехом, то в мире действительно все станет возможным, он превратится в мир людей, «способных на все», подлец станет воевать с подлецом, размер подлостей будет возрастать с невероятной быстротой.

Но, к счастью, это невозможно.

Вот я вижу их, этих людей, которых я защищаю. Они не умеют выходить сухими из воды, они не успевают спрятаться, когда идет дождь, и промокают до нитки. Когда общая беда — она прежде всего касается их. Все землетрясения потрясают их дома. Они винят самих себя в своих бедах, даже иной раз стараются учиться у подлеца ловкости и расчетливости, но ничего не идет им впрок, ибо они не могут понять подлость и примириться с нею. Их осыпают насмешками, поэтому они выглядят слабыми. Никто не знает, сколько сил нужно человеку, чтобы оставаться честным. Но даже из этих своих побед над собой они не извлекают никаких выгод, потому что честность невозможно обменять ни на что существенное — честность не товар, она не продается; стыдом невозможно похвалиться, совестью нельзя одеться. Подлость кичится своей подлостью, совестливый стесняется своей доброты. Такова природа этих человеческих качеств.

Нет, я не настолько наивен, чтобы сидеть сложа руки и ждать, пока у подлеца разгорится на щеках румянец стыда, — бесполезное ожидание.

Я не настолько наивен, чтобы ждать чудесного избавления мира от подлости. Я не стану уверять также, будто в совести, чести и доброте таится награда человеку и будто эта награда вполне заменяет Материальные блага. «Ты беден, зато ты честен» — это грубый обмен, я не стану прибегать к этой формуле. Никаких «зато»! Никакого умиротворения!

Иллюзионист

Вот характеристика мира, доступная каждому человеку: чтобы оценить мир, надо задать простейший вопрос; «Кому в нем хорошо живется? Честным или нечестным? «Глупцам» или «подлецам»? И если окажется, что подлецы в почете, что они пользуются всеми благами жизни, что они преуспевают, — значит этот мир устроен дурно и его устройство надо изменить. Если же в почете честь, благородство, доблесть, если подлец не смеет поднять головы — значит этот мир идет к лучшему, значит смысл слов восстановлен, потому что справедливость торжествует тогда и только тогда, когда каждому слову придают именно тот смысл, который в него заложен. Я буду бороться за такое время, когда у всех людей слово «подлец» будет означать именно то, что оно означает, когда благородных людей не станут называть «идиотами», а будут считать их просто людьми, когда подлец будет унижен, а благородный возвышен.

Я вижу ваши скептические улыбки, я вижу, что вас даже и не пугают мои речи. Но если в мире все делятся на глупцов и подлецов, хотя я с этим не согласен, хотя я считаю, как уже говорил, что мир делится на людей и подлецов,— но если вам угодно такое разделение, я делаю выбор, и я покидаю свою адвокатскую кафедру и с радостью сажусь на скамью глупцов!

ДИРИЖЕР

Не очень люблю ходить на симфонические концерты, сам не знаю отчего. Слушать пластинки — сколько угодно, если есть настроение. Наверно, в этом-то и причина: я люблю слушать ту музыку, какую люблю, и тогда, когда есть настроение. К тому же, в нашем городе, по-моему, плохой оркестр, или, вернее, плохой дирижер, или то и другое — плохо. Это не музыка.

В музыке главное собранность, цельность, а не музыка распадается на куски. Музыка всегда интересна, не музыка — скучна. В последний раз мы с мамой ходили слушать «Девятую» Бетховена — что за тоска! Я сидел и злился на Бетховена — как можно так скучно, так длинно, так не вдохновенно писать музыку! И что в нем находят, в этом Бетховене? Ужасный хор, бесконечный... Еле досидел до конца, а через несколько дней достал пластинки с хорошей записью — и слушал их, не отрываясь, и сейчас слышу ее, великую «Девятую». Вот, быть может, отчего некоторые люди никак не полюбят серьезную музыку: они наивно верят, что раз играют в зале и люди слушают — значит, это хорошая музыка и только им одним скучно. Или, рассуждают, если передают музыку по радио — значит это хорошая музыка, не станут же передавать плохую! А на самом деле порой такое передают, что и вправду надо скорей выдергивать вилку из штепселя... Потом в газетах высмеивают; дескать, некультурные, выключают радио, когда передают серьезную музыку. А они культурные! Но внутренняя культура не позволяет слушать плохую музыку, не музыку — она раздражает.

Но хватит о не музыке, не будем портить себе настроение. Поговорю лучше о настоящей музыке — точнее просто о музыке.

Из людей, занимающихся музыкой, меня больше всех поражают дирижеры.

Что, по существу, делает дирижер? Он из звуков оркестра лепит что-то определенное, законченное и совершенное, живущее всего несколько секунд — и тут же распадающееся. Ни у какого другого художника нет такого податливого и оттого такого неподатливого материала. Если бы скульптору предложили вылепить бюст из мыльной пены, то после двух-трех попыток он сел бы и расплакался — вся его работа тут же превращается в грязную лужицу! Но, предположим, скульптор достигает совершенства — он в доли секунды взобьет пену в изваяние. И все равно через мгновение — лужа. Чуть опустил руки — лужа. Вскоре он догадывается, что единственный способ — постоянно лепить, не переставая взбивать пену, он поймет, что его работа имеет смысл только пока он работает, а чуть опустил руки — пена и воспоминание...

Но мыльная пена — гранит по сравнению с тем материалом, какой находится в распоряжении дирижера или пианиста. Звуки оркестра распадаются быстрее мыльной пены — и все же из этих звуков надо создавать нечто такое же монументальное, как из гранита, меди и бронзы. С той же точностью резца. В этом особое положение музыки среди других искусств; она абсолютно не терпит неточности! Неточная линия у художника — просто не совсем удачная линия среди сотен других. Один неточный звук в оркестре — фальшь, из-за которой не слышишь и оркестра. Слышишь только фальшь. Никакой расплывчатости, приблизительности, неуверенности. Все в мире допускает сомнение, но дирижер — единственный человек, который не имеет права сомневаться во время исполнения. Не может сомневаться, не может поправиться, ничего не может: у него под руками — глыба гранита, и каждый удар должен быть точным до миллиметра. Да еще при этой абсолютной точности и дисциплине — максимум свободы и вдохновения, чтобы у слушателя возникло впечатление, будто музыка создается у него на глазах. Вот где трудности! Тут нужна бездна знаний, бездна чувства, бездна воли, бездна фантазии. У дирижера не может быть всего понемножку — счет идет на бездны, на Монбланы, на миры, и только так! Все эти огромности вкладываются в одно мгновение и исчезают в следующее...

Не то ли и всякий человеческий труд, человеческая жизнь. Жесткая дисциплина — и фантазия. Годы работы, а результат — на мгновение. Хаос впечатлений, случаев, желаний, целей, поступков, сведений, событий — а ты, дирижер, держи все в руках, охвати разумом все сразу и не упускай из виду никакой частности, собирай все в одно мгновенно преходящее и вечно-гранитное, пробивайся сквозь сложности и достигай классической ясности и простоты. Ты будь собран, строг, точен, скуп на жесты — и в то же время от тебя должно исходить вдохновение и воодушевление...

Мы все — дирижеры собственных жизней, она непослушна нам так же, как непослушен оркестр дирижеру. Это только кажется, будто стоит маэстро взмахнуть палочкой, и польется чудесная музыка... Черта с два! Уверен, что даже гениальные дирижеры страдают от непослушности оркестра — и от собственного бессилия, от невозможности добиться идеального слияния звуков.

Жизнь непослушна нам, как оркестр дирижеру, как струны рояля пианисту, но так же, как дирижер и пианист добиваются господства над музыкой, — таи и мы должны добиваться господства над своей жизнью.

ОРЕЛ И РЕШКА

 

ОРЕЛ И РЕШКА

Ну да, конечно! Во всех сложных вопросах нет, не может быть однозначного и простого, как орел и решка ответа. Тут другая логика, вот в чем дело! Музыка и существует — и исчезает. Тут орел и решка сразу. Не «орел» и не «решка», а «орел» и — а то же время «ряшка». Монетка не падает, а стоит ребром, вот и вся разгадка. Вечно стоит ребром!

А как монете ребром стоять! Только в движении, только пока она крутится волчком. Прекратилось движение, упала монета — и тут тебе или «орел», или «решка», но это не ответ. Именно потому не ответ, что движение прекратилось. Ответ — в движении!

Монета кружится, кружится, музыка возникает и исчезает, орел и решка в одно время, и так во всем, во всем! Ты и свободен — и не свободен. Ты и один — и «все», ты и свои интересы соблюдаешь, и в то же время общие. Это одно и то же! Нет, такой ответ — все равно, что монета с двумя орлами или с двумя решками, Это не одно и то же и не разное, это одно и то же — и вместе с тем разное! И совпадения, и различие!

Как себе это представить! Но как представить себе бесконечность! Как представить пятое измерение! Мало ли вещей, которые невозможно представить себе! Не может ведь быть, чтобы мир был устроен так же просто, как кухонная плита...

Я взрослый — я не взрослый. Не в чем-то взрослый, а в чем-то не взрослый, а сразу и

то и другое, и в каждом поступке — и то и другое. Почему в хочу знать свою судьбу — и не хочу, почему я живу сразу и в настоящем и в будущем! Потому, что я живой, а все живое подчиняется обыденной логике. Монетка крутится и крутится!

Тут асе противоречиво, одно в другое проникает, я даже представляю себе это — как свет в свет, как два течения в реке смешиваются и противоборствуют.

Тут борение — еще одно важное слово. Все, что само собой, — то плохо или недостаточно хорошо, то близко к «решке» или к «орлу», то есть к остановке. Все, что в борении и поддерживается борением, то хорошо. Борение, движение. Велосипедист не может стоять на месте — только крутить педали — и вот весь ответ. Не «орел», не «решка», не «да» и «нет», а движение, борение, преодоление!

Опять я доволен, опять просвет! Пусть не ясность, а только просвет, только предчувствие ясности. Хорошо, когда просвет. Это, пожалуй, даже лучше, чем чистое небо — глазу не за что зацепиться. А вот тучи, тучи, безнадеге, и вдруг — просвет, надежда...

И что же это со мной происходит! Я каждый вечер доволен сегодняшним, а каждое утро — недоволен вчерашним. Утро начинается с неудовлетворения, а вечером — ничего. Но, может быть, это лучше, чем если бы было наоборот! И лучше, чем всегда быть довольным или всегда недовольным! Просвет, да здравствует просвет!

Окончание следует

Перейти на страницу загрузки

СКАЧАТЬ "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №2 Февраль 1978 год

 

Яндекс.Метрика