Сатира и психологический анализ в произведениях Салтыкова-Щедрина 94

Драматизм и эпичность в пьесах Островского . .102 «Война и мир»: частный человек и история; прошлое и современность 116

«Война и мир»: производство форм человеческого общения  130

«Война и мир» и исторические судьбы искусства, игры в XIX веке 138

Демократизм Толстого в романе «Анна Каренина» 145 Многомерная подлинность человека в творчестве

Чехова  154

III

Почему драме требуется сцена? . » 166

Театр и литература: — ситуация драматического диалога 172

Диалог с Достоевским 180

IV

О сотрудничестве литературоведения, методики преподавания литературы и школы 194

Об одном из аспектов проблемы урока литературы  199

Живая классика! 203

 От автора

Главное в сегодняшнем содержании жизни нашего общества — формирование нового человека. И проводимая реформа общеобразовательной и профессиональной школы связана, таким образом, с решением основных наших задач неразрывно и всесторонне.

Новое значение приобретает ныне и воспитательная роль литературы. По самой природе своей она не внушает какие-нибудь готовые понятия и представления, но обогащает нас опытом многих и разных поколений, открывает богатство бытия, готовит так каждого к самостоятельному восприятию и осознанию сложной реальности мира.

В. Г Белинский любил говорить, что один поэт воздействует на другого, не передавая этому другому свою творческую энергию, но пробуждая в нем его собственную. Великий критик сравнивал подобное воздействие с действием солнца на землю. Таковы вообще воспитательные возможности литературы — она не диктует свои ответы, но побуждает видеть жизнь в ее истинном объеме, широко, серьезно и ответственно. Странно было бы искать в поведении, в поступках, скажем, Анны Карениной или Катерины Кабановой пример и образец для подражания. Но к высотам подлинно человеческой требовательности к себе, к бесстрашию с самими собою эти создания великих художников, несомненно, зовут. Нам не предлагается вести себя, как они, но обнаруживается, почему они поступили так и не могли иначе, как они сумели спасти свое человеческое достоинство, сохранить в себе и даже поднять меру человека.

Любое из классических творений нашей литературы обладает, разумеется, своим содержанием и потому своим воспитательным потенциалом. Они обращены к разным сторонам нашей души. Но все вместе могут действенно способствовать полноте и целостности развития современного человека.

Выявить степень причастности классики к сегодняшней нашей жизни, показать, как утверждает она в человеке человека,— к этому прежде всего стремился автор книги, которая сейчас у читателя в руках.

Книга сложилась на основании статей, печатавшихся на протяжении ряда лет в разных изданиях. В них идет разговор о живом присутствии классики в наши дни. При подготовке к настоящему изданию статьи, доработаны, некоторые сокращены.

Автор исходит из той предпосылки, что как к самой литературе, так и к книге, о ней трактующей, учитель обращается с целями не узкоутилитарными, что он ищет в ней не наставления и рецепты, но вопросы, над которыми стоит задуматься, которыми стоит заняться.

Первый раздел книги отведен проблемам, условно говоря, теоретико-литературным.

В первой из глав этого раздела («К. Маркс обращается к литературе») выясняется, как отношения Маркса с литературой вводят нас в ее подлинные общественно-исторические возможности и значение.

Вторая глава —«Нераздельность и неслиянность». (В. И. Ленин цитирует Фейербаха)», содержащая анализ некоторых суждений В. И. Ленина о литературе, показывает многомерность, гибкость, историческую подвижность связей литературы с действительностью.

Глава «Великие традиции революционной демократии» определяет характер взаимовлияния литературы и критики в литературном процессе.

О становлении «картин жизни» в литературе в ходе ее исторического развития идет речь в главе «Картины жизни и история».

В главе «Энергия образа» устанавливается, как исторически изменяется жизненное наполнение художественного образа, осваиваются им все новые сферы реальности, как неисчерпаемы его внутренние ресурсы.

Глава «Художницкая дерзость» рассматривает проявившееся в созданиях классики некое особое их свойство, обозначенное в названии главы, как одну из замечательных традиций литературы.

Заключает первый раздел глава «Внутренняя жизнь художественного произведения», где автор обращается к основополагающей, на его взгляд, особенности внутренней структуры произведений реализма XIX столетия.

В целом первый раздел книги объединяет широкий круг вопросов, организуемых темами «Литература и действительность» и «Литература и пути истории».

Во второй раздел входят анализы ряда произведений русской классической литературы, включенных в школьную программу или в списки по внеклассному чтению. Они расположены по хронологии рассматриваемых явлений. Автор и здесь не ограничивает себя тем, что может быть непосредственно принесено учителем в класс: он тверд в убеждении, что учитель хочет и должен владеть материалом широким и многообразным.

Нравственный и историко-литературный аспекты выступают в этих анализах, как до этого нравственный и теоретико-литературный подходы, всюду в нераздельности, что подчеркивается, в частности, и названием главы, завершающей раздел: название это — «Многомерная подлинность человека в творчестве Чехова».

В первом разделе главным было вскрыть потенциал литературы в выражении и пробуждении живых сил действительности. Вто

рой раздел призван показать, как классика XIX века на всем своем пути эти возможности реализовала, как помогла она русской личности осуществиться и как оберегала при этом принадлежность каждого «человечьему общежитью», говоря словами поэта.

Раздел разножанров по своему составу: читатель встретится тут и с целостной характеристикой творчества писателя (глава об А. Н. Островском) или отдельного произведения («Феномен «Горя от ума»—о комедии А. С. Грибоедова; глава о «Морозе, Красном носе» Н. А. Некрасова), и с освещением литературных явлений под определенным углом зрения (глава о «Евгении Онегине» или «Дворянском гнезде»).

«Войне и миру», занимающей в школьном изучении место исключительное, отданы три главы, внутренне связанные друг с другом, но и обладающие известной самостоятельностью.

В последние десятилетия значительное место в наших постоянно обновляющихся отношениях с классикой занимает театр. И хотя пути сцены и школы при освоении классики, конечно же, далеко не совпадают, опыт театра для школы сейчас также важен и поучителен. Поэтому третий раздел книги образуют главы, посвященные проблеме «Литература и театр».

Первая из них устанавливает, «почему драме требуется сцена». Вторая характеризует в общем плане процесс взаимодействия литературы и сцены, роль театра в общественно-исторической судьбе литературных созданий. Третья на конкретном примере театральных интерпретаций творчества Достоевского в разные годы прослеживает, как перестраивалось толкование великих романов писателя в ходе времени; подробно освещаются наиболее яркие спектакли последних лет.

Заключительный раздел выводит изложение непосредственно к школьному уроку наших дней. Его тема — связь урока с тенденциями развития общества на современном этапе, с тенденциями науки о литературе и открытиями театра в частности и в особенности. Автор пытается отметить черты своеобразия нынешнего урока литературы в общей системе школьных занятий, также обусловленные в конечном счете сегодняшним содержанием нашей жизни.

I

К. МАРКС ОБРАЩАЕТСЯ К ЛИТЕРАТУРЕ

Когда предпринят был первый перевод «Капитала» на английский язык, Ф. Энгельс писал: «Для перевода такой книги недостаточно хорошо знать литературный немецкий язык. Маркс свободно пользуется выражениями из повседневной жизни и идиомами провинциальных диалектов; он создает новые слова, он заимствует свои примеры из всех областей науки, а свои ссылки — из литератур целой дюжины языков...

...Маркс принадлежит к числу тех современных авторов, которые обладают наиболее энергичным и сжатым стилем»1.

Энгельс указал, таким образом, на поразительный сплав в стиле величайшего творения марксистской мысли глубокого знания обычной жизни людей, какова она есть, органического наследования всех замечательнейших достижений науки и литературы, уверенного, свободного, целеустремленного владения словом и ис-тиной.

При чтении «Капитала» стиль этой книги захватывает необыкновенно.

В первом томе, например, о плавильных печах и производственных зданиях говорится, что они «ночью отдыхают и не высасывают живой труд»2. О товаре читаем, что он «любит деньги»3, однако «истинная любовь никогда не протекает гладко».

Из «Коммунистического манифеста» узнаем, что буржуазия «безжалостно разорвала... пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности» (I, 207).

И в этих, как и во всех других, не приведенных здесь случаях, Маркс не просто прибегает к образности, не то чтобы пользуется ею для разъяснения отвлеченных понятий. В его глазах, в его вос

1 Маркс К. и Энгельс Ф. Об искусстве. В 2-х т. М., 1983, т. 1, с. 120. Далее в настоящей главе ссылки на это издание в тексте —с указанием римскими цифрами тома и арабскими — страницы.

2 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 320.

3 Там же, с. 118.

приятии плавильные печи, когда они действуют на капиталистическом предприятии, являют собой страшную и непонятную рабочему силу, чуть ли не подобную сказочным кровопийцам. Связь товара с деньгами обладает не меньшей прочностью, чем привязанность самых верных влюбленных, а последняя в условиях буржуазного развития все чаще держится на материальном, денежном интересе...

Сама языковая материя, в которой формируется и выражает себя Марксова мысль, обладает, следовательно, глубочайшей содержательностью. И необходима Марксу была именно образность, потому что по-новому устанавливалось тут взаимоотражение явлений друг в друге.

О том, что Марксова мысль живет образностью, а не надевает ее на себя как возможное, но не обязательное платье, свидетельствуют разные и многие факты. Тот хотя бы, что от процитированных выше метафор «Коммунистического манифеста» Маркс непосредственно выходит к строгой итоговой формулировке, почти формуле: «Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она (буржуазия.— Я. Б.) заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой» (1,207),— формулой, где метафористика все-таки тоже сохраняется. Или другой факт — пристальное внимание Маркса и Энгельса еще в «Немецкой идеологии» к утверждению в различных языках понятий, связанных с «отношениями купли-продажи»: «...Как в действительности, так и в языке,— писали они,— отношения купли-продажи сделались основой всех других отношений. Например, ргорпё1ё— собственность и свойство; ргореНу — собственность и своеобразие; «е1§еп»— в меркантильном и в индивидуальном смысле; уа1еиг. уа1ие, \УеН*; согптегсе, УегкеИг**; ёсЬап^е, ехсЬап^е, Аиз- {аизск *** и т. д. Все эти слова обозначают как коммерческие отношения, так и свойства и взаимоотношения индивидов как таковых. В остальных современных языках дело обстоит совершенно так же» (I, 264—265).

Как видим, с одной стороны, образность в силу органически присущих ей свойств оказывалась Марксу неотменно нужна. С другой стороны, под его пером она заново обнаруживала свои познавательные ресурсы.

И тут показательно, что не кто иной, как Маркс, судя по воспоминаниям Лафарга, сумел уловить и оценить способность Бальзака-художника видеть далее своего времени и «творчески предвосхитить те фигуры, которые при Луи-Филиппе находились еще в зародышевом состоянии и только после смерти Бальзака, при Наполеоне III, достигли полного развития» (II, 534). А Энгельс специально отметил, что, когда в XVIII веке философия «все более и более погрязала... в так называемом метафизическом способе мышления», «вне пределов философии в собственном смысле *сло

* Стоимость, ценность.

** Торговля, общение*

*** Обмен.

ва» явились «высокие образцы диалектики», к которым автор «Анти-Дюринга» причислил прежде всего «Племянника Рамо» Дидро (I, 388).

Да, свойства, природа образа влекли к себе Маркса. Энгельс мировую историю назвал как-то «величайшей поэтессой». Об образных характеристиках, данных Марксом, не напрасно сказано, что «наступит время, когда такие характеристики будут столь же популярны, как образы Мольера и Гоголя...»1.

Если говорить об образах, которые ко времени Маркса успела создать литература, то, пожалуй, больше другого поражает, как точно в своих часто очень кратких и всегда немногословных ссылках на художественные творения умел великий мыслитель учитывать и вскрывать внутреннее своеобразие литературных явлений, к которым он обращался.

«Слово о полку Игореве», скажем, Маркс определил одной фразой — как «призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ» (I, 517). Но в этой одной фразе уловлена и обозначена такая коренная черта древнерусской литературы, как прямая целенаправленность ее творений. Марксом был, собственно, указан ключ ко всей образной системе «Слова...», да и не его одного.

Из «Евгения Онегина» Маркс, когда ссылался на него в 1857—1 1858 годах в своем труде «К критике политической экономии», знал лишь одну строфу первой главы, скорей всего, как полагают исследователи, указанную ему тогда Энгельсом. Однако в этой одной строфе Марксом была выявлена поэтическая характеристика исторической смены экономических укладов, поколений, времен..., как она могла присутствовать и присутствует именно и исключительно в художественной «энциклопедии русской жизни», связавшей одним очерком все главное для своей эпохи.

Мы очень привыкли к словам Маркса о том, что «блестящая плеяда... английских романистов... в ярких и красноречивых книгах раскрыла миру больше политических и социальных истин, чем все профессиональные политики, публицисты и моралисты, вместе взятые...» (I, 514). Или к утверждению Энгельса, что он из Бальзака «даже в смысле экономических деталей узнал больше... чем из книг всех специалистов-историков, экономистов, статистиков этого периода, вместе взятых» (I, 55). И уже не задумываемся над тем, что в этих суждениях содержится тоже очень точное опре-деление — в данном случае той роли, какую начали играть в реалистическом искусстве всякого рода детали и подробности. Их здесь стало не просто много — попадая в художественный контекст, они приобретали дополнительные смыслы, вводили собой широкое освещение характеров и обстоятельств, связи первых со вторыми; по самой сущности искусства те же детали, что встреча

1 Лифшиц Мих. Карл Маркс. Искусство и общественный идеал. М., 1972, с, 188.

лись Марксу и Энгельсу у политиков, историков, экономистов, статистиков получили в художественных созданиях гораздо большую наполненность и значение. Потому и приносили они тут классикам учения большее знание, И к выявлению сложной сущности денег Маркс шел больше от Шекспира и Гёте, чем от предшествовавших ему экономистов, в том числе и очень им ценимых.

Но не одним лишь познавательным своим потенциалом открывались Марксу образность, искусство. В неменьшей степени дорожил он, по-видимому, той чувственной конкретностью, с какой предстают в образе жизненные явления.

Конкретизируясь как «высасывание живого труда», понятие эксплуатации теряет абстрактность и отвлеченность и потрясает своей страшной реальностью. Слова о «ледяной воде эгоистического расчета» несут в себе и неожиданность буржуазного превращения жизни для тех, кому это досталось испытать, и людские переживания, и страшную опасность для живой души страданий такого рода.

Маркс видел, как с ходом времени все отношения людей приобретают для них же самих все менее явный и живой характер. Еще в «Философско-экономических рукописях 1844 года» он констатировал, что «феодальная земельная собственность дает имя своему владельцу... история его дома и т. д.— все это индивидуализирует для него его земельную собственность, превращает ее форменным образом в его дом, персонифицирует ее. Точно так же и те, кто обрабатывает его земельное владение, находятся не в положении наемных поденщиков, а частью сами, как крепостные, являются его собственностью, частью же состоят к нему в отношениях почитания, подданства и определенных повинностей. Позиция землевладельца по отношению к ним... имеет вместе с тем некоторую эмоциональную сторону. Нравы, характер и т. д. меняются от одного земельного участка к другому; они как бы срослись с клочком земли, тогда как позднее человека связывает с земельным участком только его кошелек, а не его характер, не его индивидуальность» (I, 210). И тот же ход времени, развертывая и реализуя производственные и все иные возможности человека, выводя их в практику, обострял, утончал, совершенствовал человеческие органы чувств, поднимал самого человека на новую, более высокую ступень. По Марксу, «лишь благодаря предметно развернутому богатству человеческого существа развивается, а частью и впервые порождается, богатство субъективной человеческой чувственности...» (I, 171). Таким образом, становившийся сам все более тонким, гибким, индивидуальным, в системе общественных отношений человек как раз этому своему новому качеству удовлетворения получить не мог.

Искусство, его продолжающаяся жизнь были в глазах Маркса одной из безусловнейших гарантий того, что положение, однако, не безысходно.

Сославшись на Гёте («Гёте как-то сказал, что художнику удается изображение только такого типа женской красоты, который он любил хотя бы в одном живом существе»), молодой Маркс заключил, возражая против торгашеского отношения к литературе, что и «свободе печати также присуща своя красота», что ее тоже «надо любить, чтобы быть в состоянии защищать ее» (II, 351). И судьбу свободного литературного творчества, как и судьбу любви, Маркс уже в ранние свои годы отнюдь не считал обреченной. Гёте самим своим присутствием в мире его обнадеживал.

Признавая, что Гёте присущи противоречия и слабости, объясняя их истоки, Маркс и Энгельс с большим сочувствием принимали «язычество» великого поэта, его привязанность к живой жизни.

Уже в ранний период деятельности, в «Святом семействе», Маркс и Энгельс восхищены были тем, что «у Бэкона, как первого своего творца, материализм таит еще в себе в наивной форме зародыши всестороннего развития. Материя улыбается своим по- этически-чувственным блеском всему человеку» (I, 367).

Любое попрание в человеке его естества рассматривалось и Марксом, и Энгельсом как искажение естественного человеческого развития. Поэтому Маркс безусловно предпочитал в литературе всем прочим художникам Эсхила, Шекспира, Гёте, у которых материальный человек выступил с наибольшей полнотой, в единстве своих духовных и физических свойств. Потому же независимо друг от друга творцы нашей идеологии советовали Лассалю в его исторической драме «Франц фон Зиккинген» (1859) широко, по-шекспировски ввести многообразие жизни, свободно обрисовать пестроту ее движения и характеров в эпоху Крестьянской войны в Германии, полагая, что это несомненно подняло бы пьесу в чисто художественном смысле и послужило бы достойной и истинной цели.

Уже в «Немецкой идеологии», одном из самых ранних документов марксизма, можно прочесть, что «частная собственность может быть уничтожена только при условии всестороннего развития индивидов, потому что наличные формы общения и производительные силы всесторонни, и только всесторонне развивающиеся индивиды могут их присвоить, т. е. превратить в свою свободную жизнедея-тельность» (I, 272). А когда Маркса не стало и Энгельса просили подыскать строчку, которая могла бы стать эпиграфом для итальянского социалистического еженедельника и в которой было бы выражено главное в идее научного социализма, Энгельс назвал слова из «Коммунистического манифеста»: «На место старого бур-жуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех» (I, 348).

Нетрудно понять, что, видя подобную задачу, Маркс и Энгельс никак не могли считать, подобно Гегелю, будто время искусства безвозвратно прошло. Не могли они и, как рационалисты- просветители XVIII века или позднее Карл Каутский, свести роль

искусства всего лишь к иллюстрированию выработанных вне его, уже определившихся положений. Им искусство и освещало человека во всей его масштабности, и являло свидетельства его жизнестойкости, и представлялось силой в становлении его искомой новой целостности.

При этом марксистская точка зрения оставалась свободной от какой бы то ни было идеализации трудных, драматических путей художественного развития.

Известна яркая характеристика, данная Марксом в его речи на юбилее чартистской «Народной газеты» в 1856 году противоречиям прогресса в буржуазную эпоху. Маркс говорил: «В наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты» (1,248). Далее в привычном переводе речь идет о том, что «победы техники как бы куплены ценой моральной деградации». Но на самом деле, как выяснил М. А. Лифшиц 1, там, где в русском тексте поставлено слово «техника», в оригинале стоит «агЬ, то есть «умение», а также и «искусство». И, значит, по Марксу, даже победы искусства при известных условиях оказываются неотделимы от моральной деградации общества. Мысль Маркса много решительней и острей, чем получилось в переводе, она охва-тывает самые парадоксальные особенности исторического процесса.

И все же ни в значении искусства, ни в будущем его Маркс не сомневался. Потому что если коммунизм был для него «подлинным присвоением человеческой сущности человеком и для человека; а потому... полным, происходящим сознательным образом, и с сохранением всего богатства достигнутого развития, возвращением человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному», то искусство тоже в конечном счете имеет всегда своей целью человека целостного, человека человечного. Большей же задачи и мечты, чем «создать человеческое чувство, соответствующее всему богатству человеческой и природной сущности» (I, 171), Маркс не имел.

Шеллинг, говоривший, что, «хотя философия достигает величайших высот, но в эти высоты она увлекает лишь частицу человека. Искусство же позволяет добраться до этих высот целостному человеку», в собственном своем философском мышлении, в своем методе оказался во многом даже подвластен художеству романтиков, словно бы растворил отчасти в нем свои идеи. Для Гегеля размышления о сущности и судьбах искусства стали не

1 См.: Лифшиц Мих. Карл Маркс. Искусство и общественный идеал, с. 443.

отъемлемой частью важнейших его философских построений; он всегда в своей грандиозной системе брал искусство во внимание как явление, как феномен. Но только Маркс испытал потребность в том, чтобы во всех своих решениях самых коренных вопросов истории человечества последовательно опираться и на показания процесса художественного развития, во многом, владея собственной мыслью вполне, из этих показаний исходить.

Уже в письме 1846 года к П. В. Анненкову Маркс резчайшим образом высмеял Прудона за то, что «его история совершается в заоблачных высях воображения...». Именно в этой связи и по этому же поводу он назвал идёалистически-спекулятивные элементы системы Гегеля «гегелевским хламом»1. И в том же письме, задав себе прямой вопрос: «Что же такое общество, какова бы ни была его форма?»—решительно ответил: «Продукт взаимодействия людей». «Взаимодействие», отношения людей навсегда и остались для Маркса главным предметом и целью всех его изучений. Еще в «Положении рабочего класса в Англии» совсем молодой Энгельс выделил «среди множества толстых книг и тоненьких брошюр» книгу молодого Томаса Карлейля «Прошлое и настоящее» за то, что она «затрагивает человеческие струны, изображает человеческие отношения и носит на себе отпечаток человеческого образа мыслей» (I, 430). (К сожалению, Карлейль, пе-реживший в молодости свою эпоху «бури и натиска», позднее, от романтического «культа героев» перешел к возвеличиванию буржуа как «капитанов промышленности»).

В свое время народник Н. К. Михайловский никак не мог взять в толк, что самое уже понятие капитала несло в себе у Маркса представление об определенной общественно-исторической структуре отношений между людьми. А Маркс мог говорить о капитале, рыщущем по рынку, высматривающем рабочего, называть глаз капитала рысьим... Сейчас каждому ясно, что любые даже сугубо экономические или психологические категории наполнены в марксизме человеческим содержанием. И здесь тоже проникновениям искусства Маркс обязан был бесконечно многим.

В первом томе «Капитала» мы находим слова о том, что «у Бальзака... старый ростовщик Гобсек рисуется уже впавшим в детство, когда он начинает создавать сокровища из накопленных товаров» (I, 510). И это Бальзак помогает Марксу ощутимо представить себе и нам во всех их проявлениях разные формы связи человека с товаром, а тем самым и с другими людьми, участия товара в судьбах человека и жизни общества.

«В своем последнем романе «Крестьяне»,— говорится в третьем томе «Капитала»,— Бальзак... метко показывает, как мелкий крестьянин даром совершает всевозможные работы на своего ростовщика, чтобы сохранить его благоволение, и при этом полагает, что ничего не дарит ростовщику, так как для него самого его соб

1 Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями. М., 1951, с. 12, 13.

ственный труд не стоит никаких денежных затрат. Ростовщик, в свою очередь, убивает таким образом одним выстрелом двух зайцев. Он избавляет себя от денежных расходов на заработную плату и втягивает все больше и больше в долговую кабалу крестьянина, который постепенно разоряется, так как не работает на собственном поле» (I, 510). Входя в обрисованные Бальзаком отношения, осваивая их во всех подробностях, в том числе и психологических, работая в этом материале, как он развернут художником, великий мыслитель тут же, так сказать, внутри материала, ничем в нем не пренебрегая и не жертвуя, создает свою широкую картину жизни. И в ней безупречная точность выводов словно бы с неизбежностью следует из самой ткани размышлений.

Так же впоследствии В. И. Ленин, обратившись после 1905 года к творчеству Толстого, искал и нашел в особенностях самого толстовского взгляда на мир ответ на важнейший тогда вопрос о причинах поражения первой русской революции. Первая из статей Ленина и называется «Лев Толстой, как зеркало русской революции», а начал ее Ленин словами о том, что Толстой «революции явно не понял», от нее «явно отстранился». В том-то и была заслуга Ленина, сила его принципов, что при такой позиции писателя он сумел усмотреть именно в Толстом выражение настроений, чаяний, заблуждений основной массы участников революции, смог через Толстого выйти к ее своеобразию и особому содержанию.

В гуще «реальных отношений», как обозначал это сам Маркс, вызревали положения его теории. И от литературы, искусства, близких к реальности, к материи живой жизни по самой своей природе, отстраниться тут было бы даже и невозможно. В собственных отношениях с литературой Маркс блистательно использовал те преимущества, которые и в этом смысле предоставляли ему его исходные установки.

Выводы Маркса формировались самим ходом исторического процесса, в частности и ходом художественного развития. И они могут быть сейчас проверены всем многотрудным опытом человечества, любым моментом из него, в том числе и опытом русской жизни и русского искусства.

«Анной Карениной», к примеру, выражена была неизбывная нужда в том, чтобы отношения между людьми ответили возможностям и устремлениям человеческой личности. В основание романа Достоевского «Идиот» положена была, по точным словам Щедрина, «попытка изобразить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия». Сам же Щедрин рассказал, как предыстория человечества подошла к пропасти, к бездне, после чего должна наступить история подлинная. А о Тургеневе прокламация революционеров «Народной воли», выпущенная к погребению писателя, прямо свидетельствовала, что он «служил русской революции сердечным смыслом своих произведений...»

И Ленин, говоря в 1902 году, в книге «Что делать?», о том, что «роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией», будет аргументировать наличие к это

му времени в России такой революционной теории среди прочего также и «тем всемирным значением»1, которое приобретала тогда русская литература...

За два года до завершения работы над первым томом «Капитала», в 1865 году, Маркс писал Энгельсу: «...я не могу решиться что-нибудь отослать, пока все в целом не будет лежать передо мной. Какие бы ни были недостатки в моих сочинениях, у них есть то достоинство, что они представляют собой художественное целое»...2 Творец «Капитала» был весьма самокритичен в оценке своих трудов, но здесь, очевидно, он видел некое органическое их свойство.

Сочинения Маркса, Энгельса, Ленина в самом деле противостояли и противостоят сейчас раздроблению человека, подмене всяческой частичностью его целостности и самим своим внутренним строем. Так же, как подлинное искусство, они отстаивают целостного, человечного человека всем, так сказать, естеством своим. На этом-то и становились они тем «художественным целым», какое оберегал в них их создатель.

«НЕРАЗДЕЛЬНОСТЬ И НЕСЛИЯННОСТЬ»

(В. И. Ленин цитирует Фейербаха)

Главные суждения В. И. Ленина об искусстве используются нами широко. Многие из них основательно прокомментированы. Ленинские формулы о Льве Толстом как «зеркале русской революции», о «художественном развитии всего человечества» воспринимаются сейчас уже достаточно углубленно и служат руководством к анализу во многих исследованиях.

Но вот ленинская выписка из «Лекций о сущности религии» Фейербаха —«Искусство не требует признания его произведений за действительность»3. Она обычно приводится лишь как выражающая солидарность Ленина с чужим, фейербаховским решением.

Да, Ленин в данном случае как будто лишь остановил свое внимание на тезисе Фейербаха, последний же обозначил здесь различия между искусством и религией в очень определенной плоскости. Все так. Однако мог ли Ленин в пору «Философских тетрадей», уже защитив в «Материализме и эмпириокритицизме» основы материалистического миропонимания и погружаясь теперь в глубины диалектики, ограничиться одной лишь ссылкой на подобный вывод? Что нового могло быть для Ленина в этом тезисе самом по себе? Не естественнее ли предположить, что между ленинской мыслью и высказыванием Фейербаха завязывались какие-то более сложные отношения? Ведь уже выяснено, что и пред-

1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 6, с. 25.

2 Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 31, с. 111—112»

8 Л е н и н В. И. Поля. собр. соч., т. 29, с. 52,