Учителю о практике психологической помощи (Жутикова) 1988 год - старые учебники

Глава четвертая. 97

ВНУТРЕННИЙ БАРЬЕР ПО ОТНОШЕНИЮ К ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ

ИНФОРМАЦИИ 97

Глава пятая 121

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ИНФОРМАЦИЯ К СВЕДЕНИЮ. РОДИТЕЛЕЙ  121

Глава шестая 139

КОНФЛИКТНАЯ СИТУАЦИЯ И ЕЕ ВОЗМОЖНЫЕ СЛЕДСТВИЯ  139

Глава седьмая. 154

РАЗЛИЧНЫЕ ДИДАКТОГЕНИИ У ДЕТЕЙ И ПОДРОСТКОВ  154

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. 173

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА. 176

ОГЛАВЛЕНИЕ. Ошибка! Закладка не определена.

В медицинской психологии есть понятие «ятрогения». Так называют неблагоприятные изменения в психике больного вызванные ошибками врача в его обращении с больным, его неправильным поведением: тем, что сказал, как сказал, каким тоном, как посмотрел и т. п. В медицинской психологии есть и другое понятие — «дидактогения».

Дидактогения — это неблагоприятные последствия педагогических ошибок и отрицательного воспитательного воздействия и влияния, т. е, последствия нарушений педагогической деонтологии.

Выше уже были рассмотрены наиболее частые проявления дидактогении: последствия запугивания, нетерпения, конфликтов, авторитарности, перегрузок.

В задачу этой работы не входит классификация всевозможных дидактогений. Все охватить невозможно, да и нет смысла. Тем более что обычно они имеют смешанный характер, в «чистом» виде встречаются редко. Вспомним хотя бы историю Анны (гл. II). И степень психогенного риска у всех инцидентов различна. Одни содержат психотравму скоропреходящего, хотя, казалось бы, и сильного, действия. Другие могут вызвать очень стойкие отрицательные последствия, опять же различные по своему характеру

А. В нашей практике не раз встречались разные проявления дидактогении «разоблачения», «уличения», осмеяния и наказания стыдом.

Евгения К., 15 лет, учится в 8-м классе. Поступила к нам в состоянии невротической депрессии. При обследовании была обнаружена истероидная акцентуация характера и склонность ко лжи, несмотря на хороший интеллект. До 3- го класса была хорошисткой. Произошел инцидент. Учительница сказала, чтобы дети принесли деньги в уплату за обеды — по 4 рубля, как обычно. Но Женя попросила у бабушки 4 р. 50 коп., прибавив сюда 50 копеек на кино. Как-то бабушка, придя в школу, поинтересовалась, с чем связано увеличение платы за обеды на 50 копеек. Когда все выяснилось, учительница в присутствии бабушки и всего класса объявила Женю «воровкой»: «У бабушки украла 50 копеек!» После этого, когда Женя оказывалась объектом ее внимания, она каждый раз обязательно указывала на нее пальцем и громко говорила: «Вот она, воровка!» Девочка стала изгоем. Не могла отвечать урок. Не могла в классе выполнять работу. Жила сначала в состоянии тревожного ожидания, потом наступила общая заторможенность. Теперь учительница стала обзывать ее еще и «дурой». Однажды в присутствии класса она сказала практиканту, указывая на Женю: «А эту дуру не спрашивайте, все равно ничего не знает».

В 5-м классе, освободившись от постоянного ощущения отверженности,

Женя стала лучше учиться. Похорошела, на щеках появился румянец. Классная руководительница однажды отметила это вслух с опенком подозрительности: «Что это ты так разрумянилась, а? Натворила чего-нибудь? Или на мальчиков уже поглядывать начинаешь?» Растерявшись, Женя вдруг сказала: «У меня голова болит». Учительница на время оставила ее в покое (У детей ложь часто начинается с попыток защититься от непосильного воздействия старших, от их обвинений и подозрений.) В 6-м и 7-м классах Женю все чаще попрекали яркой миловидностью, «мальчиками». Она хорошо рисовала и с готовностью бралась оформлять стенгазету. Но однажды классная руководительница с подозрением спросила: «А чего это ты так уж высовываешься, а?»

Многое отодвигало, отвращало Женю от школы. В 8-м классе она сблизилась с молодежной компанией более взрослых, чем она, девушек и юношей. Как-то после вечеринки на квартире у одной из девушек обнаружилась пропажа вещей. Мать этой девушки обратилась в милицию. Было возбуждено уголовное дело, и в нем упоминалось имя Жени как участницы этой вечеринки Оснований для подозрений в воровстве именно ее не было. Но Жене вспомнилось: «Вот она, воровка!» И после того, как ее тоже вызвали к следователю, она заболела и поступила к нам. А недавно ее классная руководительница позвонила к заведующей отделением, где находится Женя: «На каком основании она находится у вас? Вы укрываете воровку, она совершила кражу! Вся школа об этом знает!» Так классная руководительница, вместо того чтобы бороться за человека, способствует его изгнанию, отчуждению.

Евгения выйдет из этого состояния, станет осторожнее в выборе знакомых. Сменит школу и нормально закончит ее (если никто не помешает ей в этом). В многократных встречах с психологами она почувствовала благожелательное к себе отношение серьезных людей, которые хотят помочь ей. В этих беседах она освободилась от многих своих «истероидных» тенденций к самоукрашательству и ко лжи: в них не было необходимости, защищаться у нас ей не от кого. Ее и без этого принимали хорошо и всерьез, и она могла, не боясь осуждений, признаваться в своих минусах, обретая в этом и постепенное освобождение от них, и «повзросление» самопонимания, самооценки и самозащиты.

Это один из примеров менее тяжкой дидактогении.

Б. Есть дидактогении, связанные с естественными отправлениями.

В отделении неврозов почти в одно время лечились двое: девушка 22 лет и женщина 28 лет. У обеих — навязчивый страх перед возможным непроизвольным мочеиспусканием. У обеих это началось в начальных классах, примерно одинаково. Учительница не разрешила выйти с урока в туалет и еще при всех упрекнула, пристыдила, что «не запаслась» с перемены, не предусмотрела. А когда девочка обмочилась в классе, это обернулось психотравмой:

учительница громогласно осуждала ее, брезгливо стыдила. Стыд был непереносим и оставил зерно постоянного страха. Этот страх то приглушается, то вновь порабощает психику. Ни в кино, ни в театр, ни на свидание идти невозможно. Горькая шутка: «Наше место — в туалете, в крайнем случае — рядом.»

А у мальчика Кости 3. такая же психотравма вызвала обратное явление: он не может пользоваться общественным туалетом.

Для человека любого возраста это жизненная необходимость. Затруднения в этом нарушают физическое здоровье и порабощают психику, крайне ограничивая ее возможности.

В. У нас зарегистрировано несколько случаев психогений, вызванных насильственным обнажением с целью наказания, раздеванием при всех. За какую-то детскую провинность воспитательница детского сада при всех детях снимает одежду с ребенка и понуждает их указывать на него пальцами и стыдить. У некоторых эта страшная мера наказания вызвала нарушения речи (заикание). Несколько лет назад один ребенок был доставлен к нам в состоянии реактивного психоза — тоже после такой процедуры. Один из врачей-психиатров, кандидат медицинских наук, тоже прошедший в детстве через эту нравственную пытку, рассказывал, как после этого его мучали кошмары, как он боялся идти в детсад, как уже в школе, стоя у доски, каждый раз чувствовал себя как бы обнаженным, и это мешало ему отвечать. Продолжалось это до студенческого возраста.

Г. В нашей лечебной практике встречаются и такие случаи, которые выходят за рамки распространенных дидактогений. Они единичны. Однако это слишком тяжелая плата за нарушение педагогической деонтологии. И платит не тот, кто допустил нарушение, а потерпевший. Нельзя, чтобы подобное повторилось.

Около 10 лет назад проходил психологическое обследование Георгий П., 22 лет. Образование — 5 классов. Без специальности. Нужно было понять, почему он молчит и не хочет ничего делать. Нигде не работает. Не является по повестке в военкомат. Никуда не ходит. Лежит и читает. Правда, помогает матери по хозяйству. Нойс ней говорит односложно, только самое необходимое.

Обследовать его было трудно: он смотрел в лицо синими, глубоко посаженными глазами, как будто из иного мира, и молчал.

Этот взгляд вызывал непонятное смущение, как если бы в чем-то очень серьезном обвинял, имея на то основания.

Приехала его мать. Рассказала.

Георгий был ласковым и очень живым, подвижным и активным ребенком. Оставался таким до 12 лет. О таких говорят — «ртуть». Учился в начальных классах только на «5», а дальше пошли «4», иногда — «3». В начальных классах учительница всегда давала ему поручения — куда-нибудь сходить, что-то принести и т. п иначе ему было трудно усидеть, если уже выполнил свою работу. И обходилось без конфликтов. Но в 5-м классе за его подвижность невзлюбила его одна учительница и постоянно писала ему замечания в дневник, кричала на него. Георгий к тому же был очень смешлив. Если что-то его смешило, он мог открыто рассмеяться во время урока на весь класс. Ребята — за ним. Учителя обычно пользовались этим на уроке как смехопаузой, для разрядки, хотя и учили Георгия сдерживать смешливость. Но эта учительница смеха на уроке не допускала. Была она очень раздражительна.

Как-то в ноябре, в начале второй четверти (уже в 6-м классе), на большой перемене Георгий увлеченно рисовал на доске «кино». Уже был звонок на урок, а он продолжал рисовать и сам посмеивался тому, что получалось. Вошла та самая учительница. Дети встали у парт. Кто-то окликнул его: «Гошка!», чтобы шел на место. Он оглянулся, увидел, что учительница уже в классе, и вдруг громко рассмеялся.

Мать Георгия продолжает: «Это мне так ребятишки рассказывали. Он рассмеялся, а она уже сердитая была, когда в класс вошла. И тут она как закричит на него, кинулась к нему и стукнула головой о доску. Георгий как будто подавился и стал весь белый. Потом выбежал из класса. А я в это время дома была. Прибежал он домой— без пальто и шапки — это по снегу-то! И как ненормальный. Глаза дикие. И молчит. Я его трясу: «Что случилось?» А он молчит. Я — в школу, в его класс. А там — вроде и не перемена, а учителя нет. Мне ребятишки и рассказали, как было. Я к директору, а она уже там. Отперлась. Говорит — не было этого. Ну, директор не стал срамить ее перед детьми, очную ставку не делал. И я не настаивала. Погубила она мальчишку. Так с той поры и молчит. И больше ни разу не рассмеялся, даже не улыбнулся ни разу столько уже лет. Когда ему исполнилось 16 лет, устроила я его на работу. В совхоз. Работал возчиком. Но обидели его в зарплате, начислили половину того, что заработал, и он больше на работу не вышел. Потом еще устраивала. Проработал несколько месяцев и опять ушел. У него ничего не добьешься, а у людей спрашивала. Говорят, один начальник спросил у бригадира — при нем: «А этот недоумок справляется?» А какой же он недоумок? Обидно ему показалось, и больше на работу не пошел.»

Георгий поступил к нам 10 лет спустя после потрясения.

В наблюдениях за ним удалось установить, что он иногда помогал (молча) безногому больному и еще кое- кому из своих соседей по палате, которым трудно дается самообслуживание. Иногда мыл полы — в дежурство санитарки, которая отличалась редкой мягкостью в обращении. Но резкое обращение, несдержанность, командные интонации вызывали у него твердый «отодвигающий» взгляд. Потом Георгий отворачивался и молча

брался за книгу. Каждый Старший, склонный к диктату, к бесцеремонности, к непорядочности и несправедливости, всегда натыкался на безмолвный протест. Но его бойкот был реакцией расширенной: ни с кем из старших он не разговаривал, отмалчивался. А сверстники к нему не приставали: отпугивал взглядом и замкнутостью.

Молчание, вызванное потрясением, стало способом самозащиты.

Поступление Георгия в наш стационар ставило перед нами всего лишь чисто экспертную, притом ограниченную задачу — диагностически квалифицировать его непригодность к службе в армии. Последняя ни у кого не вызывала сомнений. Но выписать его, не попытавшись «отогреть», мы не могли. Его «вел» психиатр- мужчина. Совместно с ним мы разработали программу хотя бы частичной компенсации. Была учтена его склонность к чтению. Книги и журналы, которые мы ему приносили, были поводом для подобия диалогов. Письменно мы играли с ним в анаграммы и в другие словесные игры, в которых он часто оказывался победителем, так каку него был огромный пассивный словарь. Это давало нам повод просить его объяснить, что означает то или иное слово в его «ходах». Он объяснял. Психиатр как-то пригласил его к себе домой (у него трос сыновей, старший — ровесник Георгия), показывал ему свою фотолабораторию, кинокамеру. Я водила его в картинную галерею, рассказывала ему о художниках, в частности о Н. К. Рерихе и о С. Н. Рерихе. Свозила его в Академгородок, показала наше «самодельное море» и рассказала, как оно создавалось. Георгий оказался редким слушателем. Перед отъездом он сам пришел в кабинет психолога и сказал: «Здравствуйте» — и еще: «Зашел вернуть журналы. проститься и поблагодарить.» Что-то я говорила ему, волнуясь и встряхивая его руку в пожатии. Запомнился его взгляд, он влажно сиял улыбкой.

Д. Некоторые взрослые и совсем вчерашние подростки, которые в разное время поступали в отделение неврозов, рассказывали еще об одном дистрессе — о разборе на педагогическом совете. Это считается высшей мерой педагогического воздействия. Иногда приходится слышать: «И чего только с ним ни делали, даже на педсовет выбывали. А ему — хоть бы что!»

«Хоть бы что»? Едва ли. Если эта мера не дает желаемого результата, то совсем не поэтому. Не всякий консилиум хорош, ибо он не обеспечивает ни арифметического сложения мудрости, ни качества «слагаемых». У преобладающего большинства попадавших к нам школьников (нынешних и бывших) педагогический совет имеет статус жупела, высшей устрашающей и карающей инстанции, вроде верховного судилища. Когда на такой суд вызывают сразу целую группу ребят, это переживается ими легче («На миру и смерть красна»). Но вот перед большим собранием взрослых людей стоит один подросток. Все формы суда — юридического и товарищеского — содержат не только обвинение, но и защиту. Педагогическому совету обычно свойственна презумпция виновности. Он обвиняет и карает. Без адвокатов. Даже взрослый человек, оказавшийся один в окружении людей, которые настроены к нему предубежденноотрицательно, осуждающе, враждебно, может получить инфаркт или инсульт. А тут — какой бы он ни был — всего лишь подросток. И он один! Редко кто в таком случае сохраняет способность все видеть, воспринимать, думать, отвечать. Все те, из побывавших на педсоветах, кто поступают к нам на лечение, говорят разными словами одно и то же: с трудом воспринимается, что говорят. глаза поднять невозможно. все наливается свинцом— голова, руки, тело, ноги. Видишь — краем глаза и как в тумане. Говорить — нечем и нечего. Одно желание— скорее бы все кончилось. Одно стремление — вырваться отсюда. Никаких иных мыслей и чувств. Стыд? Раскаяние? Не до того! Все вопросы типа: «А ты подумал о том?.», «Отвечай, ты почему?» и т. п. — это где-то там, за порогом возможного. Под тотальным ощущением тяжести можно — по требованию старших — только выдавить из себя формальное «Я больше не буду.».

Если «разбор» на педсовете вызывает у подростка такое состояние, может ли эта мера дать желаемый результат?

Рассмотрим.

1.  Может ли педсовет устранить причины, вызвавшие нежелательное поведение? Нет, не может. Он даже не имеет возможности установить эти причины (во всей их совокупности и глубине). Обычно подросток, попадающий на педсовет, и без того мало себя понимает, плохо вербализует свои мотивы, а в такой дистрессовой ситуации — тем более. К тому же все адресованные

ему вопросы, как правило, окрашены в тона осуждения. Обвинение преобладает над попытками что-то понять, в чем-то действительно разобраться. Осуждение и поношение доминируют и расширяются от конкретного проступка на всю личность подростка. Создается плотная атмосфера эмоционального неблагополучия. Она полностью исключает компонент сотрудничества старших с младшим, исключает возможность союза, сложения усилий, она является плотной стеной между ними.

2.  Доступно ли психике подростка пробить эту стену и принять те крупицы благих пожеланий, которые вкраплены в лавину обвинений? Нет, не доступно. Правда, можно отсюда вынести стремление «не попадаться» в другой раз. Но очень трудно понять и поверить, будто тебе желают добра, когда тебе плохо, когда тебя не только обвиняют, хотя и заслуженно, но еще и оскорбляют, объявляют тебя совсем плохим.

3.  Может ли подросток хоть что-то осмыслить, понять, захотеть понять из того, что внушается ему на педсовете в атмосфере глубокого эмоционального неблагополучия? Нет!! Этому препятствует не только эмоциональное неблагополучие. Там слишком много значимых лиц, слишком много голосов, слишком много внушений, слишком много отрицательных эмоций — слишком много всего! Все это в совокупности сверхсильный раздражитель для психики почти любого подростка. Заблуждение — полагать, что, чем больше умных людей собрались вместе, тем больше будет толку. Есть психологическая закономерность, с которой приходится считаться: огромная массивность воздействия ситуации педсовета и любой «комиссии» не соответствует психическим возможностям подростка. Уже поэтому она неприемлема.

4.  Кроме того, если бы и не было никакой такой закономерности, редкая из высказанных на педсовете благих мыслей может быть воспринята, так как они обычно «бьют мимо цели», не соответствуют истинному положению вещей. А истинное положение вещей — во всей сложности их взаимосвязей — устанавливать нелегко, особенно если учитель самонадеянно полагает, что видит ученика «насквозь».

Разбор на педсовете — слишком сильный стрессор. Он является сверхсильным для защитных сил организма и приводит к «фазе истощения», т. е. для многих переживаемый на педсовете

стресс является дистрессом (вызывает истощение). Вскоре после «разбора» чувство подавленности может смениться той самой эйфорией, которая является одним из признаков истощения. Расходясь после педсовета, его члены могут увидеть только что «разобранного» смеющимся, беспечно болтающим, и это вводит их в заблуждение. «Хоть бы что!» Кто безнадежно машет рукой, кто тут же пытается пристыдить. У других эйфория наступает намного позже. Более отдаленным последствием этого дистресса является отчуждение, неприязнь к школе, недоверие к педсовету, глубокая антипатия к некоторым учителям.

Об этом говорят психологические исследования больных неврозами и подэкспертных. Может быть, приведенная информация поможет понять, почему педагогический совет как мера воздействия может не дать желаемого результата и даже послужить толчком к десоциализации личности.

Е. Нам слишком часто приходится видеть, как к десоциализации подростка подталкивают нарушения педагогической деонтологии.

Как-то один преподаватель техникума, желая блеснуть своей проницательностью, сказал:

— А я и без всяких ваших экспериментов вижу насквозь. Был у меня один такой, говорю ему: «Плачет по тебе тюрьма! Быть тебе в тюрьме!» — Как в воду смотрел! Сидит, как миленький!

Одно из важнейших направлений психологической помощи — предотвращение десоциализации подростка. Это компенсация того ущерба, который уже нанесен его психике. Такая работа, выполняемая психологами, доступна и учителю. Наша общая задача, компенсируя уже нанесенный ущерб, — предотвратить еще больший. Он дважды страшен, ибо ведет к неправильному развитию личности и к десоциализации — либо через правонарушение, либо через психические отклонения, либо через. самоубийство.

«Твое место в тюрьме!» Хрестоматийный пример дидактогении. Это может оказаться внушением, которое толкнет к преступлению. Для подростка такая фраза прежде всего свидетельство отчуждения. Она гонит его от Старшего.

Кроме всех известных по газетам причин отхода подростка от социальных норм поведения, есть еще одна, очень серьезная причина. Это неправильное отношение старших к подростку,

которого принято называть «трудным». Рассмотрим только тот аспект «трудности», с которым связана наша практика.

Обычно к нам поступают те подростки, которые прежде всего, как уже говорилось, трудны для самих себя. На ослабленную с детства центральную нервную систему давит неправильное воспитание. В подростковый период это обостряется физиологическими и психологическими перестройками, которые сами по себе трудны и вызывают отклонения в поведении. Таким подросткам труднее, чем другим, дается выдержка. Они намного менее выносливы. У них больше выражена эмоциональная зависимость, реактивность поведения, повышена чувствительность ко всем личностным воздействиям, особенно со стороны старших.

Обостряются тенденции к самозащите и к эмансипации, прежде всего от старших. Почему? Потому что в общении с ними чаще всего возникает состояние эмоционального неблагополучия. В частности: 1) взрослые требуют от подростка разумных, корректных способов поведения и самостоятельности; но их обращение с ним остается тем же, «как с маленьким»; 2) взрослые требуют доверия, уважения, почтительности к себе, но отказывают в этом подростку; 3) требуют честности, справедливости и порядочности, но их собственные поступки противоречат утверждаемым нормам; 4) постоянно осуждают, упрекают даже в том, что ему самому трудно; 5) постоянно выражают подозрение в неблаговидных поступках (и этим наталкивают на них); 6) любой промах, ошибку, а тем более проступок старшие используют как предлог для конфликта. Очень многие взрослые склонны конфликтовать с подростками, едва завидев их, услышав их голоса, тем более — смех. Любое проявление жизни обычного нормального подростка, которое тревожит покой старшего, объявляется «хулиганством» и чуть ли не преступлением. Иногда из ничего раздуваются оглушающие ЧП.

Кругом виноват! И кругом плохой! И скучно, и очень обидно. И хочется уйти подальше — туда, где его за что- то ценят, одобряют, принимают, где он чувствует себя на высоте или хотя бы среди равных равным. И — уходит. Чаще всего в те компании, от которых близок путь в милицию, к следователю. Вот это уже настоящее ЧП. Страшная беда обрушивается на подростка. И если он уцелеет, в этом заслуга тех старших, которые своей добротой

смогли оградить его от последующих психогений и отогреть. Но один-двое оказываются бессильными против жестокой традиции психических избиений, которым подвергается оступившийся подросток.

Об этом тяжело писать и говорить. Но умолчать нельзя.

Ж. «Загнанных» подростков значительно больше, чем это возможно показать. В журнале учета работы психологов нашего диспансера есть три свежие записи (в близком соседстве!), связанные с подростками, которым подошло бы слово «загнанный». Им всем по 15 лет, 8-й класс. Это Евгения К. (о ней говорилось выше), Алексей Ф. и Алла К. (этот пример частично использован в IV главе).

Женя К. сейчас находится на том этапе, когда уже можно бы и вздохнуть облегченно: «дешево отделалась» (она поправляется). Но что будет дальше — сказать трудно. Когда эта глава была только начата, имелась определенно оптимистическая уверенность, что все будет хорошо. Но вот появился Алеша Ф.

Он очень любознателен, контактен, отзывчив. Заниматься с ним психологу интересно и приятно. Однако, когда с ним заговорили о его взаимоотношениях с учителями, его как будто подменили, он весь напрягся и «ощетинился»:

— Меня на каждом уроке будут оскорблять, а я должен терпеть, молчать. А если я не выдерживаю и защищаюсь, то мне кричат: «Грубишь! Дерзишь! Хулиган!» И чуть что — колонией грозят или «психом» обзывают. Я и сказал одной: «Сама вы псих!» А меня за это — на педсовет, а потом — сюда. Что, ненормальный, да?

Алеша Ф. сидел за столом перед моей коллегой, и в это время пришла бабушка Аллы К. (той самой, что из IV главы) и с плачем сообщила: Алла отравилась! Правда, девочку удалось спасти, прошло уже две недели, она уже может ходить, сидеть, принимать пищу, но почти ни с кем не разговаривает. Сегодня ее перевезут из реанимационного отделения в психиатрическую больницу.

После суда, на котором Алла получила условно 1,5 года, она освободилась от гнета неопределенности, ожидания суда и наказания, от страха и потому почувствовала себя счастливой. Она вернулась в школу, вновь с радостью села за уроки, начала ту работу по развитию самопонимания и самоконтроля, которая была ей рекомендована психологом. Ее классный руководитель (та самая, что поручилась за нее на суде) делала все, чтобы уберечь Аллу от напоминаний о происшедшем. Она поговорила с классом, объяснила истинное положение дел и

попросила ребят оградить ее от всевозможных обидных намеков. И одноклассники Аллы оказались достойны своего руководителя. Она чувствовала, что у нее есть зашита.

Но вот однажды, когда она была оживлена несколько больше обычного, одна преподавательница остановила ее в коридоре и сказала едко:

— Что это ты развеселилась, а? Чему радуешься? Давно у следователя не была?

Алла оторопела:

— А что я?

— А ничего! Ходи да оглядывайся! А то живо опять загремишь в милицию! Алла вдруг вспылила:

— Что вам надо?! Что вам от меня надо?!

— Ну вот! Вот твоя настоящая физиономия! Недолго же ты овечкой прикидывалась!

Через несколько минут в учительской уже было известно, что Алла К. нагрубила преподавателю, вела себя «возмутительно» На Аллу посыпались замечания «впрок», незаслуженные. Они не могли не вызвать реакцию протеста и именно в тех формах, которые доступны бессильному подростку: она «огрызалась», дерзила в ответ, отвечала все более несдержанно. Заступничество классного руководителя не помогло. Педагогический совет вынес решение — передать дело в соответствующую комиссию райисполкома. Мать Аллы привела ее на заседание этой комиссии. Там она услышала то же самое, что и на педсовете, только в более резких тонах, в более оскорбительных выражениях. «Гулящая девка», «проститутка», «бандитка» — так ее обзывали на этой комиссии. А одна женщина сказала: «Твое место — в тюрьме!» Больше Алла ничего не могла слышать. Когда они с матерью вышли на улицу, она резко рванулась прочь и убежала. Ее нашли на следующий день на вокзале. Мать привела ее за руку домой. Дома Алла с безумным видом стала вырываться:

— Не хочу быть дома! Не хочу идти в школу! Никуда не хочу! Не лезьте ко мне!.

Мать ударила ее. Алла ударила се тоже. Потом закрылась в комнате и затихла. Шло время. Мать решила, что дочь уснула. И вдруг до нее донеслись странные звуки. Аллу сотрясал страшный припадок, похожий на эпилептический. Рядом валялись опустошенные стандарты нейролептиков и снотворных. На столе лежал листок, а па нем — косо и крупно написанное: «Я больше так не могу». Девочка агонизировала. Спасли ее с большим трудом.

Теперь ее нужно долго лечить — нервы и психику. Нужно вернуть ее к жизни. Нужно вернуть се в школу, но — как?! И в какую школу? Где гарантии, что там не найдется человек, способный с чувством исполненного долга отдать подростка на поругание — под беспощадный психический кнут? В бумагах, где протоколируется «работа» с трудными подростками, не фиксируют тех выражений, в каких обращаются к ним на многочисленных советах и комиссиях.

Притом для многих взрослых такое привычное дело — сводить работу с «трудными» к безнаказанному оскорблению

личности подростка («А что тут такого?», «Что заслужил, то и получай!»), они не хотят видеть своей вины, не хотят ничего изменять в своем отталкивающем отношении и оскорбительном обращении с ним. Они готовы кричать: «Клевета!» — на любую констатацию их нарушений профессиональной деонтологии. И именно они в первую очередь требуют: «Научите нас защищаться от них!» — от подростков, тех самых, которых они отбросили от себя, искалечив их психически.

Но ведь есть возможность иного отношения!

Любое, самое тяжелое, самое непредвиденное и страшное ЧП может и должно быть сигналом к немедленной жесткой саморевизии старших: «А может быть, это мной что-то не так сказано, не так сделано?» Ведь это увеличивает шанс к исправлению ошибки, к устранению ее последствий, к предупреждению катастрофы, служит налаживанию отношений, служит делу воспитания.

Работа в психиатрическом учреждении.

Даже решение «спокойных» диагностических задач в лечебных целях, а тем более — экспертизы (трудовые, военные, судебные) каждый день поставляют «материал», который не перестает потрясать бесчеловечностью тех, кто призван воспитывать человечность.

Конечно, причины отклонений и психических катастроф далеко не сразу и не каждому воспитателю (родителю, педагогу) могут быть видны. Но чтобы их устранить, их нужно знать и хотеть устранить. Поэтому пусть будет принята без гнева и обиды горечь изложенного. Пусть горькое, но это — необходимое знание.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Что же является самым основным звеном в практике психологической помощи? Сфера межличностных взаимоотношений. В ней мы находим причины большей части отклонений в психике детей и подростков (в ней же — главный источник невротизации взрослых).

Суть этих причин — некорректное, неправильное отношение воспитателей (родителей и учителей) к детям, их неправильное поведение в общении с детьми и подростками.

Неправильное — это значит:

1)  без учета возрастной и индивидуальной хрупкости нервно-психической конституции ребенка и подростка, дефицита его нервно-психической выносливости;

2)  без учета органических возрастных потребностей детей в нормальном отдыхе, в свободном движении и шумных играх и в эмоциональном благополучии;

3)  без уважения к личности ребенка и подростка, т. е. в унижающих и оскорбительных формах обращения старших с младшими;

4)  без соблюдения старшими всех тех норм поведения, которые требуются от младших.

Сигналом необходимости психологической помощи должны служить признаки утраты эмоционального благополучия, прежде всего в общении.

Сфера общения является также главным звеном психокоррекционного воздействия, т. е. оказания психологической помощи. Готовых рецептов, безотказных благотворных приемов немедленного воздействия не существует.

Самое необходимое в психологической помощи — прекратить, пресечь, остановить болезнетворные, дистрессовые воздействия, а также и те, которые не дают желаемого результата. И только после этого — компенсировать

нанесенный ими ущерб. Труднее всего — остановить. Вот почему приходится много говорить именно об этом.

Психологическая помощь невозможна без соблюдения нравственно-этических норм поведения старших, при нарушении педагогической деонтологии, при отсутствии стремления у старших к самокритичному, сознательному контролю за своим собственным поведением.

Психологическая помощь и предотвращение десоциализации подростков невозможны в условиях отчуждения, противопоставления старшего младшему.

Один из важных путей психологической помощи—соблюдение правил психогигиены общения, се главного принципа —«Не вреди!». Первый и самый необходимый шаг на этом пути — это самокритичный пересмотр своего отношения к людям, особенно к младшему, изменение своего обращения с ним и своего собственного поведения в соответствии с этим принципом. От этого зависит не только сегодняшнее нервно- психическое здоровье детей, но и будущее человечества. Оздоровление сферы общения имеет прямое значение для сохранения мира на Земле и самой планеты, для решения на должном уровне проблем экологической культуры и контроля за ноосферой. Самими перестройками в своем обращении с младшими мы сможем научить их гуманизации отношений ко всему живому и сознательному самоконтролю в общении.

Мы учим детей дружить с животными. Надо своим примером научить их дружить с их будущими детьми. В этом — основной залог нервно-психического здоровья наших детей и нашего.

Процесс воспитания, общение с младшим, с больным — процесс двусторонний. Отрицательное отношение старшего к младшему в конце концов истощает и самого старшего. И напротив, дружелюбное отношение, дружеское участие придают силы.

В одной из школ после лекции на эту тему пришедшая к ее концу учительница сказала: «Хочу спросить. Как нам от них защищаться?» Все засмеялись. Сквозь смех и шутки уставших за день учителей стали пробиваться серьезные реплики. Это повторялось, варьируясь, во всех школах. Были голоса, в которых слышалась накопившаяся досада на «трудных», «наглых», «отпетых» и бессилие; было и неверие в возможности разумной доброты.-Обязательно находился злобно-иронический голос (увы! — женский), отметавший все тезисы о необходимой самокритичности. В этом голосе была неутолимая жажда самоутверждения за счет попирания других. Он слишком наседал, подавлял, требовал, подозревал, глумился и отталкивал. Он мог на время вызвать подавленную

тишину. Но не помню, чтобы его кто-нибудь поддержал. Зато в ответ ему часто слышалось:

— Это не мы их, они нас — насквозь видят. Они ждут, чтобы мы их позвали к себе, по-хорошему. Их можно и нужно звать на помощь — придут! И будут рады? Если их не обманывать. Они могут простить нам любую слабость, но не подлость, не предательство. Нам кажется, что мы им «отдаем себя без остатка», а сами предаем их на каждом шагу. А потом бьем их за наши же ошибки. Не защищаться от них, а их защищать — от наших ошибок.

Вот для тех, кто мог и смог бы подобным образом возразить тому голосу, и написана эта работа — с большой благодарностью и надеждой.