Литература, искуство

Продолжение:

Радий Фиш, Рахим Хашим

На рассцвете

 Расположенный в одном фарсанге от Гиждувана, неподалеку от реки Зеравшан, Соктари утопал в зелени фруктовых садов. Щедро орошаемые водами канала Мазрангон, его земли были едва ли не самые благодатные в Бухарском эмирате. Не зря Зеравшан означает «осыпающий золотом» — его воды позволяли выращивать на соктаринских землях все — от пшеницы и риса до овощей. Но большинство крестьян или вовсе не имели земли, или имели ее так мало, что вынуждены были, дабы прокормиться, подрабатывать ремеслом — ткать, плотничать, резать по дереву. Не посвященные в мастерство батрачили или же брали землю исполу, за четверть урожая, и потому назывались чайрикерами — «четвертинками».

Коренным населением считались таджики и соктаринские ходжи. Потомками арабских колонистов числились и выходцы из Гиждувана и иранского города Мешхеда. Таджики обрабатывали эмирские земли, узбеки из Ургенча занимались мелкой бакалейной торговлей. А специальностью ходжей было чтение исцелительных молитв.

Соктари славился также заклинателями дивов и прочей нечистой силы. Сюда привозили сумасшедших — их лечили не только молитвами, но и плеткой. Соктаринские ходжи помоложе разъезжали со своими заговорами и заклинаниями по всему эмирату и наведывались домой раз в две-три недели.

В отличие от многих других селений в Соктари зимой и летом была открыта школа. Имелось даже небольшое медресе при мечети.

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №1 Январь 1978 год 

Учить детей считалось делом богоугодным. И крестьяне всеми силами старались отправлять своих сыновей на учебу в Бухару. Но курс обучения продолжался там 18—20 лет. Немногие выдерживали — кто из-за бедности, кто из-за неспособности к ученью. Они возвращались в деревню недоучками, становились полуграмотными кишлачными муллами или заклинателями да знахарями.

Как-то в полдень десятилетний Садриддин сидел на берегу Мазрангона. День был душный, земля курилась зноем, деревья стояли оцепенелые — листик не шелохнется. Канал обмелел. Но рядом с его мутной водой, в тени вековой чинары все же дышалось легче.

С другой стороны канала на взмыленной лошади подъехал серый от пыли всадник, в котором Садриддин с трудом узнал Махмуда из рода мешхедских ходжей. В детстве он выучил Коран, и потому к его имени добавлялось почтенное звание кори — чтец.

Садриддина одолело любопытство: куда это он ездил в такую жару? Когда Кори Махмуд отвел лошадь во двор и вышел к каналу умыться, Садриддин не удержался и спросил его об этом.

— В дальний кишлак. Хоронил моего больного, — ответил Кори Махмуд, натирая руки мыльным корнем.

— Выходит, родные покойного не рассердились, что ваши молитвы не помогли, и пригласили вас на похороны?

Кори Махмуд кинул на него веселый взгляд и промолчал.

Умывшись, перешел через канал по мостику и присел рядом с Садриддином под чинарой.

— Люди достойны удивления, сынок. Если больной поправляется, верят, что я помог, и одаривают подарками. Если умер, говорят: «Бог взял» — и зовут на похороны, угощают поминальным пловом. Мулле дают аршин бязи с погребальных носилок, мне снимают штуку кисеи, а несчастных омывальщиков мертвых, хотя они ни в чем не виноваты, на похороны не пускают — приносят, мол, несчастье. Никто тебе этого, кроме меня, не скажет. Как говорится, ни один араб не признается, что его пахтанье прокисло. Запомни, сынок, тебе пригодится: ты ведь тоже из рода ходжей.

Откровенность Кори Махмуда действительно сослужила Садриддину хорошую службу. Она помогла ему понять, отчего отец презирает заклинателей духов — ишанов, которые заявляют о своей связи с небесными силами, собирают вокруг себя последователей — мюридов, чтобы те на них работали в надежде на заступничество, если приключится беда. Отец называл их обманщиками, хотя сам верил в существование оборотней и дивов.

Неподалеку от отцовской усадьбы высился поросший густым колючим кустарником холм со множеством могил и большой пещерой. Этот холм считался священным местом—мазаром, о нем рассказывали всяческие легенды. Говорили, что в пещере живет див — семиголовый дракон. Ночью, когда все спят, он, мол, выползает к Зеравшану на водопой, по пути глотая живьем всех, кто попадется навстречу. Опускает одну челюсть до дна, а вторую держит на поверхности и перекрывает воду, пока не напьется. Боится же див только ветра и, когда он задует, начинает стенать и выть.

В самом деле, по ночам с холма доносились странные звуки, похожие на плач.

Однажды осенью мать с братом уехала погостить к родным в Махаллой Боло, и они остались с отцом одни. Под вечер Сейид Мурад-ходжа вышел в сад, а Садриддин, расстелив поудобней циновки, улегся на глинобитном возвышении — суфе, где пили чай, принимали гостей, а в жаркие ночи спали, и размечтался об ослике, которого ему давно хотелось заполучить. Темнело. Остророгий месяц нырял в бегущие облака. Тени деревьев сгустились, придвинулись к дому. В лунном свете Садриддину привиделся хорошенький серый ослик. Вдруг его очертания исказились, ослик превратился в человека о семи головах, и тень его росла с каждым мигом. Садриддин завопил во весь голос. На крик прибежал отец.

Когда, успокоившись, Садриддин рассказал ему, в чем дело, отец рассмеялся.

— Не бойся! Человек выше и сильней всех творений Аллаха на земле! Никакой див не может причинить ему зло. Шейх Джами, ученый и поэт, писал: «Не бойся дива, он вреда не причинит, а бойся людей дивоподобных». Шейх Джами знал, что говорил.

— Что же это за дивоподобные люди, где они обитают?

— Повсюду. В Соктари ими пруд пруди. Пугают народ всякой нечистью, а потом пишут заговоры да молитвы — они, мол, эту нечисть отгоняют, берут за это деньги, наживаются на обмане.

— А как же вой и плач на холме?

— Плачут в кустарнике шакалы, ты их видел. А как получается вой, завтра пойдем поглядим с тобой вместе.

Назавтра, прежде чем идти на холм, Сейид Мурад-ходжа поставил перед сыном пустой кувшин:

— Дунь в него!

Садриддин дунул. Послышалось гуденье.

У входа в пещеру отец объяснил:

— Ветер в тысячу раз сильней твоего дыхания, а пещера куда больше кувшина. Вот почему, когда ветер загонит в нее воздух, раздается громкий вой.

С того дня Садриддин перестал бояться и темноты и одиночества. Побившись об заклад с соседскими мальчишками, как-то даже отправился на мазар ночью и в доказательство ВОТКНУЛ среди кустарника свой ножик.

Логика отца и слова великого Джами навсегда избавили его от страха перед оборотнями и дивами. Но лишь десятилетия спустя он понял: обилием ишаков и заклинателей и необычным для Бухарского эмирата распространением грамотности, как это ни кажется странным, его родной кишлак обязан одному и тому же источнику.

Соктари издавна был центром дервишского ордена Кубравия, основанного одним из самых прославленных проповедников суфизма — шейхом Наджмаддином Кубра. Он родился и жил в Хорезме, у стен которого и погиб, выйдя 3 июля 1221 года на бой с монгольскими завоевателями. Однако проповеди и основанный им орден остались жить, и влияние их вышло далеко за пределы родного края, Среди его учеников были такие подвижники и мужи науки, как «Султан Улемов» — отец великого поэта Джалаледдина Руми, проповедник и стихотворец Мадждад- дин Багдади, поэт и ученый Фаридаддин Аттар и многие другие, разнесшие его славу по самым отдаленным уголкам мусульманского мира.

Шейхи Кубравии отрицали предопределение и признавали человеческую волю совершенно свободной, а каждого человека — ответственным за все его поступки. Тем самым они сводили роль бота к механическому распределению воздаяния за зло и добро. Соктаринские наставники этого ордена отличались смелыми для своего времени рационалистскими воззрениями. Так, шейх Мухаммед Хусейн писал, что всякая вещь в мире подчинена закону развития и изменения, проходит через определенные стадии, обнаруживая на каждой ступени новые качества и свойства... Развивая суфийское учение о справедливости, шейхи Кубравии с осо

бой строгостью различали дозволенное — хелал и недозволенное — харам. Всякое даяние носителя власти суфии полагали безусловно запретным, ибо его богатство было приобретено насилием. Дозволенным они считали лишь то, что добыто честным личным трудом.

Одним из последних знаменитых шейхов Кубравии в середине XVII века был Мир-Хюсейн-бен-Мевляна Паенде из Соктари. Призванный в Бухару для участия в публичном диспуте, он сразил своей логикой прибывшего из Ирана Мевляну Юсуфи Карабегия, по словам летописца, «не имевшего себе равных в умозрительных науках философа и астронома с обкусанной бородкой», — и тот признал шейха своим наставником. Став пламенным приверженцем ордена Кубравия, Юсуфи Карабегий сочинил дошедший до нас «Трактат о сокрытом», где развил суфийское учение о человеке и пришел к весьма радикальным выводам. Он был убежден в познаваемости земного мира, который получает отражение а мозгу человека посредством зрения, слуха, осязания, обоняния и вкуса. И говоря о духовной сущности человека, писал: «Береги свое сердце — оно величественнее и лучше тысячи Кааб»2.

Хотя цели соктаринских шейхов вели в потусторонний мир, их воззрения вобрали в себя многие нравственные принципы трудовых низов, в особенности ремесленников.

... Садриддин вдруг поймал себя на мысли, которая показалась ему столь неожиданной, что он удивленно оглянулся по сторонам, точно кто-то рядом произнес ее вслух.

Все было по-прежнему во внутреннем дворике, окруженном высокими стенами. Лишь солнце успело подсинить бездонное самаркандское небо да явственней стал шум просыпавшегося для нового дня города.

Мысль, которая пришла ему в голову, нужно было хорошенько обдумать. Но прежде следовало привести себя в порядок.

Он пошел к умывальнику. Тщательно вымыл красным туалетным мылом руки до локтей, шею. Сполоснул лицо.

Вернувшись на айван, поднял синий стеганый колпак, пощупал оставленный ему с вечера фаянсовый чайник с зеленым чаем. Как обычно, ему с вечера был оставлен завтрак, завернутый в пеструю салфетку и подвешенный на металлической цепочке, чтоб не достали кошки. Он снял салфетку с крюка, развязал ее. В тарелке, кроме куска супового мяса и вареной репы с морковью, лежали два крутых яйца.

Взгляды Сейида Мурада-ходжи, служившие ему единственной опорой, покуда ветер свободы не развалил стены духовной темницы, в которой был заключен его народ, те нравственные принципы, которые отец сызмальства внушал своим сыновьям, во многом совпадали с заповедями наставников Кубравии минувших столетий. Вот что пришло в голову Садриддину.

В самом деле, основатели общины скрупулезно следовали принципам «ризки хелал» — учению о дозволенном пропитании. Не потому ли отец с презрением отверг эмирский плов и чуть было не отколотил палкой Мухиддина, когда тот принял подачку от казия. Старые шейхи Кубравии утверждали, что человек — высшее из творений Аллаха на земле. И отец почти буквально повторил их слова, когда учил Садриддина не бояться дивов и оборотней, сославшись при этом на Джами, который тоже был суфийским шейхом.

Старые шейхи Соктари славились рационализмом. И Сейид Мурад-ходжа всегда старался истолковать явление, которому окружающие приписывали сверхъестественный смысл, с помощью логики и прямо-таки научно объяснил сыну, отчего из пещеры слышится вой.

Основатели ордена Кубравия вопреки ортодоксальному исламу считали волю человека свободной. И отец учил сыновей отвечать за каждый поступок, не уповать и не сетовать на предопределение, а полагаться на разум и труд.

Согласно учению о «ризки хелал», дозволенным считалось лишь то, что добыто честным трудом. Сейид Мурад- ходжа, всю жизнь кормившийся трудом своих рук, больше всего на свете страшился, как бы ненароком не присвоить плоды чужого труда. Он не считал себя при этом праведником и презирал заклинателей и ишанов, которые без конца повторяли какую-либо суру Корана, сидели по сорок дней в темноте, кричали, вопили и вертелись, утверждая, что таким образом достигают слияния с божеством и молитва их будет услышана в высшем мире. Они повторяли слова старых шейхов о познании и созерцании, но понимали в этом столько же, сколько обезьяна, повторяющая движения плотника, понимает в плотницком мастерстве. Изречения древних превратились в их устах в бессмысленный набор слов. Цель у них была одна — привлечь к себе как можно больше невежественных, суеверных людей, записать их в число своих мюридов, то есть вручивших им свою волю, чтобы пользоваться влиянием и властью, получать дары и подношения и заставлять их безвозмездно работать на себя, жертвовать земли и имущество. Вот из-за чего иша- ны без конца грызлись между собой. Один говорил: «Сегодня ночью во сне я поверг ниц такого-то», — называя ишана-соперника. «Вчера я в мыслях уничтожил такого-то», — имея в виду человека, который не верил в его сверхъестественные способности, что, по мнению ишана, было смертным грехом.

Власти и казенное духовенство обирали народ силой, а ишаны и заклинатели — обманом, пользуясь бесправием и невежеством. Вся разница состояла в том, что подношения им делались как бы добровольно, и это скрывало грабительскую сущность их «святости». Потому-то Сейид Мурад-ходжа и называл их дивоподобными людьми.

‘Кааба — священный храм в Мекке, главная святыня мусульман, и с точки зрения правоверного богословия утверждение Карабегия звучало неслыханным святотатством.

Мысль о том, что нравственные принципы Сейида Мурада-ходжи и безнравственность ненавистных ему ишанов уходили корнями в одну и ту же почву, бесспорно содержала противоречие. Но то было противоречие истории.

Протест городских низов против насилия феодалов принял в суфийской доктрине религиозную форму. Иначе и быть не могло. В средние века чувства масс были вскормлены исключительно религиозной пищей, и потому их собственные интересы неизбежно облекались в теологические одежды. Но это обусловило и начавшееся в средневековье вырождение суфийского движения В ишанизм — самое черное и невежественное сектантство. Из протеста против насилия суфизм превратился в орудие этого насилия.

Впрочем, многие ли идейные движения прошлого, сохранив свою форму, убереглись от подобной участи? Повторять слова учителей вовсе не означает блюсти верность их принципам. От неумеренного повторения слова со временам утрачивают смысл, подобно тому, как на старой, долго ходившей по рукам монете стирается указанная на ней стоимость. В беспрестанно меняющемся мире простое повторение таит в себе измену.

Он очистил от скорлупы лежавшее на тарелке яйцо. Разрезал ножиком его голубоватую белизну, обнажив яркую свежесть желтка.

Взять хотя бы это яйцо. Пролежи оно десятки лет в земле, что могло бы от него сохраниться? Разве что скорлупа. Но расколи ее, и в нос ударит зловоние.

Он отодвинул от себя тарелку. Взял чайник, пиалу и пересел на диван к рабочему столу.

Вплоть до двадцатого столетия длились а Бухаре средние века — то было средневековье, так сказать, заповедное, отгороженное от мира горными хребтами И пустынями и самой прочной из преград — стеною фанатичной нетерпимости.

Казалось, стена должна была рухнуть после того, как воинство эмира было разбито солдатами русского царя, но, превратив Бухару в колонию, царь силой своего оружия лишь помог укрепить пошатнувшуюся было эмирскую власть: она позволяла без лишних хлопот и расходов вывозить из Бухары ее богатства — каракуль, шелк, хлопок — и беспрепятственно сбывать там товары русских промышленников.

Для удобства грабежа колониальные власти проложили железную дорогу и телеграф, учредили торговые конторы и банки. Эмир не в силах был противиться приказам из Петербурга, но постарался отгородиться от «дьявольских новшеств» полосой отчуждения. И не зря: против воли тех, кто их насаждал, они стали тем ручьем, что исподволь подточил устои заповедного бухарского средневековья.

Не одно столетие продолжался упадок Бухары. Если в начале второго тысячелетия здесь творили великолепные поэты и среди них Рудаки, историки Наршахи и Белами, Ибн Сина, по «Канону» которого училась медицине средневековая Европа, то в конце тысячелетия о том, что в Бухаре некогда преподавали медицину, свидетельствовало лишь название медресе «Дор-уш-ши-фо» — «Дом исцелений», а учащиеся в нем годами изучали толкования толкований комментариев на комментарии Корана.

Некогда величественные постройки пришли в запустение. Казалось, все творческие силы народа замкнулись и окостенели.

Но в замкнутости этой таилась и другая сторона. Ничтожным было число действительно ученых людей, не запятнавших свою совесть корыстью и холуйством. Но они хранили остатки древних знаний, давно утраченных в иных краях. Не иссякло в Бухаре мастерство умельцев, исчезнувшее в странах, развивших промышленность и новую науку. Устоды — мастера по-прежнему были объединены в ремесленные братства: у каждого свой писаный устав-рисоля, излагавший предания, обряды и церемонии, правила и нравственные нормы, за нарушение которых полагалось немедленное изгнание из цеха. Эти ремесленные цеховые братства, некогда породившие суфийское движение, и после вырождения его в ишанство сохранили немало из принципов и философских максим, добытых его лучшими умами. Вот это воистину достойно было удивления.

Из поколения в поколение род Садриддина, возделывая землю, занимался и ремеслом. Как только управлялись с урожаем, Сейид Мурад-ходжа становился за ткацкий стан в специальной пристройке из сырцового кирпича во внутреннем дворе. Изготовлял он и хлопчатобумажную ткань — карбос, из нее шили для всей семьи подкладку на одеяла и тюфяки, наволочки, скатерти и пестрядь — она шла на халаты, рубахи и штаны. А цветная ткань — алача на верх и подкладку для ватных халатов. Краску для нее Сейид Мурад- ходжа тоже делал сам: желтую — из живокоста, черную — из гранатовых корок, красную — из марены. И только оливковую и синюю покупал у красильщиков — для них требовалась индиго, которая потому так и называлась, что привозили ее из Индии.

Но ткал он только для домашних нужд. А на продажу выделывал из дерева мельничные колеса. Плотницкое ремесло по традиции считалось главным у соктаринских ходжей.

Дед Садриддина славился на всю округу как мастер вытачивать из цельных стволов карагача резные столбы для айванов в жилых домах и мечетях.

Когда в одном из бедных кишлаков соседнего тюменя обрушилась мечеть, он починил ее и так украсил, что не стыдно было поставить на одном из столбов свою метку: «Сработано Сейи-дом Омаром ходжой Соктаринским». В селении не было ни одного грамотного. Плотник, умеющий писать, произвел такое впечатление, что весь кишлак собрался, чтобы попросить его стать имамом в той самой мечети, на которой он расписался, «дабы по его благодати» и у них появились грамотные люди. Дед согласился лишь после того, как узнал, что это не помешает ему по-прежнему заниматься ремеслом. В тамошних краях, не то что в Соктари, плотники требовались всегда.

Селение, в котором дед Садриддина обновил мечеть, называлось Махаллои Боло. А дочь человека, у которого он поселился, — ее звали Завара — стала женой Сейида Мурада-ходжи и матерью Садриддина.

В одном дворе с семьей Сейида Мурада-ходжи жил его двоюродный брат. Родители нарекли его Хидоятом, но все соктариицы звали его Усто-амак — «дядя-мастер». Он и правда был мастером на все руки: столяр и плотник, резчик по дереву и рисовальщик. По заказу штукатуров, красильщиков тканей и гончаров он рисовал орнаменты. Он иглой выкалывал узоры на бумаге, а потом ее прикладывали к глине или ткани, посыпали угольной пылью и затем, сняв бумагу, раскрашивали образовавшиеся рисунки.

Часами мог смотреть Садриддин, как Усто-амак, сидя у себя на айване, мастерил двери. Двери были предметом особой заботы и гордости каждого хозяина а долине Зеравшана. Не только те, что вели в дома или комнаты, но даже двери в сарай или хлев украшались прекрасной глубокой резьбой.

Дядя умел так отполировать крепкие, как железо, карагачевые доски, что в них, хоть и чуть мутновато, но отражался весь окружающий мир. Затем он наносил узоры, тонкие и изящные, будто выведенные кисточкой, а не стальными стамесками. С Садри он обращался как со взрослым, подробно отвечал на его вопросы, достав из кожаной папки образцы узоров — их у него было множество, — объяснял, как каждый называется, какие он придумал сам, что внес в них нового.

— Усто-амак, у кого вы научились своему искусству? — спросил однажды Садриддин.

— Твой отец и твой дядя тоже мастера. Были ими и деды наши, и прадеды. Перенимали друг у друга, насколько хватало способностей. Я тоже научился плотничать, глядя на работу своего деда, а дальше пришлось выдумывать самому. Первые узоры для резьбы я снял с могильных камней возле нашей мечети, а уж потом стал сочинять, по своему разумению, новые. Лишь тот подмастерье хорош, который умеет дополнить искусство учителя. Если бы все только повторяли добытое прежними мастерами, искусство давно бы перевелось.

Быть может, Усто-амак так серьезно разговаривал с племянником потому, что собственные сыновья не оправдали его надежд. Садриддин слышал, как он жаловался отцу:

— Мой старший, Сейид Акбар, считает ремесло для себя зазорным. Младший еле выучился читать, а ремеслу и вовсе не желает учиться. Не зря его у нас прозвали Парвардигором. Станет муллой-недоучкой, и выйдет не мулла и не человек, а просто осел.

— Уж лучше быть просто ослом, чем муллой! — откликнулся отец.

Усто-амак и Сейид Мурад-ходжа были близки не только по крови: их объединяли и отношение к людям, и общие мысли и убеждения.

«Права учителя, даровавшего свет, больше прав отца, даровавшего жизнь». Когда Садриддин Айни привел это правило в своей первой книге «Воспитание юношества», написанной для первой в Бухаре новометодной таджикской школы, он думал о них обоих, сумевших

передать ему лучшее из того, что сохранил на многотрудном историческом пути его народ. Их отношение к мастерству, их взгляды на жизнь стали тем первым светом, без которого он был бы слеп, как котенок.

И в это весеннее утро 1948 года, сам уже старик, он с сыновней благодарностью и благоговением обращался мыслью к этим людям, чей прах давным-давно истлел в земле, но которые были живы, покуда жив он сам, и, если хватит у него сил свершить задуманное, быть может, будут живы и после него.

Сколь многих на спине земли мы почитаем живыми, а они мертвы, и сколь многих во чреве земли мы считаем мертвыми, а они живы. Так, кажется, сказал один из старых мудрецов, которого сам шейх Наджмаддин Кубра почитал среди своих наставников.

Садриддин налил чаю в пиалу и, не спеша, глотая обжигающую светло-желтую влагу, принялся наводить порядок на своем рабочем столе, перед которым сидел, поджав под себя ноги. Он разобрал заметки, испещренные арабской скорописью.

В 1935 году во время перестройки самаркандского дома, в новой комнате, которую дети на русский лад называли кабинетом, поставили большой письменный стол с тумбами. За ним он принимал гостей. Но работалось ему лучше всего в старой мехмонхоне. На ее потолке он видел злоключения всех героев своих книг. Не мог он

их покинуть, как не мог отказаться от собственных детей.

К какому-то юбилею ему преподнесли письменный прибор из мрамора, похожий на гробницу. Пускай себе стоит на новом столе. Он пользовался старой стеклянной чернильницей — она свободно умещалась на коленях — и школьной деревянной ручкой с прямым стальным пером.

Покончив с чаем, он выложил тряпицу из темной байки, которой вытирал перо, и перочинный ножик для подчистки — перечёркиваний и помарок он терпеть не мог. Пересчитав листы белой бумаги, он аккуратно выровнял их перед собой тоненькой стопкой. Бумагу он расходовал бережно. Когда-то в старой Бухаре она была недешева для его тощего кошелька, а после революции сначала и вовсе исчезла из продажи. На первую рукопись, которую он закончил, перебравшись в Самарканд, — «Историю эмиров мангытской династии» — пошли узкие длинные полосы разноцветных типографских обрезков.

Он взял в руку выдолбленную тыквочку, украшенную узорными разводами и до блеска отполированную его ладонями. Вытащил резиновую пробочку с бахромой, высыпал на ладонь щепоть зеленого табака — «наса» — и отправил ее под язык.

Взял чистый лист, вывел заголовок: «Отец». Отложил в сторону. Написал на другом листе «Усто-амак». И задумался.

На рассеете

О противоречиях истории легко рассуждать, когда они стали далеким прошлым. Но тем, чью собственную жизнь они переломили пополам, превратили бывших друзей во врагов, старые истины а ложь, неспособность к изменению в измену, тугодумие в преступление, не просто рассудить, где тут судьба, где тут вина, а где закономерность.

Он ненавидел духовенство, потому что знал его, пожалуй, лучше, чем кто- либо. И немало сделал, чтобы суть этого сословия стала бы ясной всем. Так стоит ли теперь, пускай он трижды прав, говорить о том, что шейхи Кубравии или какие-нибудь другие, которые были хоть неофициальным, но все же духовенством, в своих еретических по отношению к исламу воззрениях когда- то выражали народный взгляд на мир, облекая его в религиозную форму?

То, что изжито для тебя, нередко кажется изжитым и для других. Но и теперь еще кое-где по кишлакам ишаны да заклинатели морочат людям голову. Ведь кто-то же им верит. Не будет пи он в таком случае неправильно понят?

Положим, тех, кто мог бы его неправильно понять, можно переубедить, хотя бы и пришлось для этого сочинить специальную научную работу. Но вот беда, коль ложно истолкуют. Тут наука бессильна, он знал это по собственному опыту...

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №1 Январь 1978 год