стр. 54-57 - "Наука и Религия" №3 1978 - ( Великий переучет - продолжение
ВЕЛИКИЙ ПЕРЕУЧЕТ
НЕЧТО ТАКОЕ
Странно устроен человек— то, о чем он больше всего думает, он не может произнести не только вслух, но даже самому себе. Боится слишком трудных вопросов? Ведь всегда заранее чувствуешь, решишь ты задачу или нет. И если знаешь, что решения не будет, с такой тоской берешься за нее!
Вот и это. Сколько раз, открывая тетрадь, я придумывал названия: «несправедливость»,
«мерзость» — но одни названия отбивали охоту писать дальше...
Предположим, я кончу школу, потом институт, займусь наукой... И вот я в научной лаборатории, куда мерзости нет доступа — там на дверях для нее запретный знак вроде знака радиоактивности.
Там будет хорошо. А этот мир? Он куда денется? Испарится?
Не ищу ли я для себя каких- то привилегий?
Интересная работа, чистая совесть...
Что делать?
Как соединить высокие понятия, философские размышления, моральные определения — с земным миром? Высокое и низкое, философское и бытовое... Как перекинуть мост? Или выбрать из двух миров один и в нем жить? Но я не хочу жить ни в одном из этих миров: ни в высоком, ни в низком. Жить в высоком — значит жить зажмурившись. Жить в низком — значит жить в зависти и в злобе. А где мост? Снова и снова: где мост? Да что там — в мире! Даже
в себе самом, в своей душе, в своей жизни не могу я остаться чистым.
Неужели здесь, в этой точке рушится вся моя постройка?
«А ты борись! Вот ты и борись, чтобы всем было хорошо...»
Ладно, я согласен бороться.
Я даже готов поверить, что из этой борьбы что-то выйдет. Но я-то буду «бороться» и это будет мое счастье, и опять моральная привилегия, опять я выше, опять — хороший («я борюсь»). Опять у меня-то хорошая жизнь, в борьбе, а там, за стенкой, у других? Опять мне лучше других!
С этим трудно примириться. Совесть жжет.
А может, и не считать, что все вокруг меня должно быть до конца справедливо? Но как к этому привыкнуть? Как смириться со всякими «что поделаешь?», «ты не знаешь жизни» и так далее?
Не знаю, как и выпутаться, — душа уговоров не принимает.
...A-а, миленький, а ты что хотел? Все вопросики на всю жизнь решить, а потом валяться на диване? Ты хотел некую систему придумать и носить ее в верхнем карманчике? Чуть что — вынул, справился и. поплевывая, дальше пошел? Так нет же, не будет этого. Не проходит насчет дивана- кровати. У жизни, видишь ли, всегда в запасе еще один вопросик есть, последний. Ты раскусишь его, а у нее еще один, самый последний. Так и живи. А ты что думал?
Да и как же ты смеешь ждать от мира чистоты и справедливости, если ты сам грязен? И все твои мучения лишь попытка оправдаться перед собой? Найти лазейку?
Кажется, сегодня вовсе не существует понятия «грех». Очевидно, считается, что грех —это проступки перед богом. Бога нет— нет и грехов. Удобно. А вина перед собой — не грех? Перед людьми—не грех? Говорят, не грех, а «недостаток» — как «недостача». Словно внутри меня магазин и кто- то проворовался. Не нравится мне этот коммерческий подход: достоинства, недостатки... Так просто: выполол недостатки, покрыл недостачу и ходи чистенький.
А я чувствую свою вину и свой грех. Даже во множественном числе — грехи. Этакое непрерывное жжение, или нет, скорее «прерывное». Идешь себе по улице, ничего не случилось, и вдруг ни с того ни с сего вспомнишь...
Ну да, я могу найти тысячи оправданий, я всему могу найти оправдания, но они не помогают. И если бы я хоть на исповедь пошел, все равно я никогда бы ни а чем не признался. Вот чего мне вовсе не хочется: бить себя кулаком в грудь и кричать, что я плохой. Ненавижу, когда люди о себе плохо говорят.
Не могу видеть человека униженным. Избитым — могу, а униженным нет. Какие-то у меня извращенные чувства. Вместо жалости к человеку — нелюбовь к нему. Потом нелюбовь к себе за. эту нелюбовь. Все, что у других людей вызывает жалость, у меня оборачивается неприязнью. Жалость— это ощущение собственного бессилия. Если кто- то унижен, а я не могу восстановить справедливость, я унижен точно в такой же степени.
Оттого-то у меня вместо жалости — злость. На всех: и на унижающего, и на униженного, хоть он не виноват, и на весь мир, где возможны унижения. Я знаю — это плохо, жестоко, но ничего не могу с собой поделать.
Разве можно жить на свете, если есть хоть один человек, которому нельзя взглянуть в глаза? Разве у постели больного не чувствуешь себя виноватым в том, что ты здоров? Так хотелось бы взять на себя его боль, чтобы он выздоровел! Но ты не можешь сделать этого и чувствуешь себя виноватым. Бессилие помочь людям — вот грех. Даже если прямой вины нет, все равно—вот грех человека. В чем ты бессилен, в том и виноват! Бессилие помочь и предательство — два смертных (в смысле «до смерти») греха, и думаю, что этим список исчерпывается.
Обычно в книгах описывают поступки, и по этим поступкам читатель должен понять внутренний мир героя. Если бы я был писателем, я бы сделал наоборот: я бы изобразил внутренний мир героя, его мысли, и пусть по этим мыслям догадываются о поступках героя, если хотят. Когда-нибудь люди будут узнавать друг друга не по лицу («отличать»), а по образу мыслей — «отмыслять».
Или нет, пожалуй, я не прав. Разве можно было бы по моему образу мыслей (да есть ли у меня свой «образ мыслей»?) судить о моих поступках? Увы... Они так расходятся, мои глупые мысли и жалкие мои поступки...
Пытаюсь представить себя со стороны — таким, каким видят меня мои одноклассники. Что они обо мне думают? Никогда не интересовался этим, но все же... Что они обо мне думают? Сидит в углу класса некий светловолосый молодой человек с детским лицом, с припухлыми губами, сидит и вечно трет лоб тыльной стороной ладони. Не слишком умный — потому что не остроумный, а умными у нас считаются только остряки. Не слишком общительный, но все же и не угрюмый; все-таки иногда может и отозваться, если его долго выкликать: «Сергей! Сергей! Разин! Ну Разин же!» «По своей доброй воле ни с кем в классе не заговорит, но, если его спросить о чем-нибудь, о чем он думал и может что-то сказать», — скажет, вступит в разговор. Если весь класс убегает с урока — и он исчезает охотно; если собрание — он на собрании, но выступать не станет, хоть режь его. Друзья? Друзья у него есть, но какие- то странные, из тех, кто совсем не заметен в классе... Да, еще он завзятый прогульщик, по неделям иногда в школу не ходит и, главное, справок не приносит, и хоть ты ругай его, хоть не ругай — бесполезно... А что он делает, когда прогуливает? Кто его знает... Может, задачи по физике решает, а может, просто по городу шатается. Попросите его о чем-нибудь — ну, подежурить в классе вне очереди или на субботник прийти — подежурит и придет. Про него точно известно, что он не ябеда, не завистник, не циник, не хулиган, не тупица, не, не, не, не, не... А что он — да? Пауза. И лишь один я знаю, что имя мне — ничтожество... Ведь, в сущности говоря, я обманщик. Ну, да, конечно... Если бы все мои поступки, все мои мысли были известны каждому — меня обсуждали бы на всех собраниях, меня презирали бы даже первоклассники, мне свистели бы вслед и кидали бы в меня грязью.
Оказывается, самое страшное на свете — это врать.
Все, хватит — не хочу больше врать, не хочу казаться лучше, чем я есть, не хочу перед совестью своей врать, считаю это подлостью! Не хочу так жить!
Говорят: «умереть со стыда». Но что-то я не слыхал, чтобы кто-нибудь от стыда умер. Что ж, пусть хоть в этом я буду первым...
Вот уже неделя прошла с тех пор, как я принял решение. Серьезная, спокойная, сосредоточенная неделя. Никакой паники, мысль работает четко, в голове полная ясность, только темп мыслей и движений, я чувствую, замедлился. Спешка и суета стали не то чтобы отвратительны, а просто невозможны; и затем многие вещи потеряли свое значение — появилось нечто главное, то, что важнее всего. Единственная забота—сделать так, чтобы никто ничего не заметил, предупредить расспросы типа: «Что с тобой?» Все должно быть спокойно, никаких эффектов, никто не должен вмешиваться в мои дела, а я не должен давать повода для такого вмешательства.
Даже странно, до какой степени я спокоен. Я тщательно все обдумал, со всех сторон, последовательно, стараясь не упустить из виду ни одного обстоятельства. Разумеется, я «потом» жалеть о сделанном не буду, — но это непоправимо, и потому нужно отчетливое сознание. Я не уговариваю себя, не взвинчиваю, у меня нет страха. Я совершенно не чувствую страха. Страх может возникнуть перед дракой: неизвестно, ты ли побьешь, или тебя побьют. А в этом случае страху взяться неоткуда: все заранее известно. Можно было бы ничего и не обдумывать; но я боюсь одного мгновения: последнего. Я не хочу умирать, не желая умирать. Я не хочу умирать с отчаянной мыслью: «Что я наделал, зачем я это делаю?» Умереть не страшно, страшно — умирать. Но я боюсь и жизни, похожей на постоянное умирание—когда умираешь каждую минуту. Я ненавижу страх: от него умираешь. Я ненавижу унижение: от него умираешь. Я не прошу бессмертия, но я прошу одной смерти — а не трех, и не тысячи, и не ежедневной. Я родился один раз и живу один раз, и я имею право требовать, чтобы я и умирал только один раз.
Мне спокойно, потому что это мой долг, я чувствую его так же осязаемо, как воздух, как землю под ногами. Долг— это не выдумка, не фантазия, он не поддается никаким умозрительным ухищрениям: он
есть. И я не то что обязан с ним считаться, а физически не могу с ним не считаться, как не могу, пока жив, не дышать.
Просто долг, вот и все. Если война? Человек идет на войну, а там уж как получится — но он идет на смерть. И когда он идет погибать, никто ведь не охает над ним и не отговаривает его: «Не ходи». Плакать — плачут, но говорят: «Иди».
Всем понятно. Не пойти — трусость и подлость. Не повезло, что на жизнь пришлась война, да что теперь говорить.
Что же выходит: на войне надо быть честным, а в обычной жизни можно быть подлецом? На войне — смелым, а здесь— — трусом? Скажут: «То война, высшие интересы»... Но, во- первых, и во время войны при желании можно найти еще более «высокие» интересы, оправдывающие нехождение на войну, а во-вторых, разве уменьшение подлости в мире хоть на одну капельку — не высокий интерес? Если я останусь жить, подлость пойдет от меня кругами; все, кто знает меня или узнает когда-то, — все будут невольно вовлечены в отношения с подлостью. Нет, зачем же так? Зачем мне это надо? Я не настолько дрянной человек, чтобы так дурно жить.
И тут рядышком, как гриб того же семейства, вырастает другой вопрос: а как же насчет планов на будущее? Великих целей?
Но на этот, будто бы коварный вопрос я и отвечать не стану. Я знаю себе цену в рублях и копеечках. Не хочу заниматься самоунижением, оно всегда смахивает на выпрашивание успокоительных заверений. Я упомянул об этом, чтобы просто удостовериться: я ничего не упустил из виду. Я с удовольствием ухватился бы за любое другое равноценное по результату предложение. Но его нет, кроме пошлых рассуждений типа: «А, брось, обойдется, как-нибудь проживем». Однако я не хочу жить «как-нибудь», я хочу жить вполне определенным образом; и, если выясняется, что этим определенным образом я жить не могу, я не должен жить. Я не наказываю себя, не «осуждаю» на смерть. Я чувствовал себя растоптанным и раздавленным до того, как я понял, что же я должен сделать. А с той минуты, как я понял это, я успокоился и собрался.
Я не смотрю на мир жадными глазами, ни с кем не прощаюсь, не говорю себе: «Ах, это в последний раз! Ах, я этого больше не увижу!»
И сейчас кончаю писать. Когда я пишу, я волнуюсь, и в голени какое-то жжение, как при чесотке, никогда ничего подобного не случалось. А мне надо быть спокойным.
Больше не буду писать, по крайней мере сегодня. Я немного боюсь слов, и голова уже занята другим.
Господа судьи! Господа присяжные заседатели!
Люди и джентльмены!
Некоторые обстоятельства глубоко личного свойства, в рассмотрение которых я не хотел бы сейчас вдаваться, заставляют меня предположить, что это последняя моя речь в зале судебных заседаний, где мы все имеем честь присутствовать. И это, конечно, наложит некоторый оттенок меланхоличности на мою речь, придаст ей привкус прощания и сожаления; прошу извинить меня. Что с того, что и зал этот, и вы, многоуважаемые терпеливые слушатели моих ораторских упражнений, — выдуманы, не существуете, лишь плод моих вечерних фантазий. Что с того? Эпоха «плаща и шпаги» давно позади; но два предмета больше других милы мне: шпага —
чтобы разить, и плащ — адвокатская мантия, чтобы защищать.
Волею судеб на последнем моем процессе слушается дело по обвинению группы «странных», как здесь говорят, людей. Людей, совершающих неожиданные, нелогичные поступки, часто во вред себе; людей, чье поведение невозможно предугадать. Не будучи больными, не нарушая явных ваконов, не давая повода привлечь их к ответственности, они все же вносят своим существованием смуту и беспокойство.
Что сказать в их оправдание? Я мог бы сказать, что эти люди пострадали и вечно страдают и без нас, без нашего карающего вмешательства, ибо нет ничего хуже для человека, чем обладать беспокойным характером. Я мог бы сказать также, что мы сами толкаем их на странности, прославляя борьбу и беспокойные сердца. Справедливо ли судить за доверчивость?
Но я оставлю в стороне все эти доводы как само собою разумеющееся и перейду к главному. Я буду краток.
Я хочу сказать в этом зале несколько слов в защиту отклонения. Я хочу защитить сам этот великий принцип.
Господа судьи! Господа присяжные заседатели! Посмотрите из окон зала, попытайтесь представить перед мысленным вашим взором любое природное явление, будь то движение атома или течение ручья, — и вы всюду увидите одно и то же замечательное явление; отклонение. Отклонение — всеобъемлющий принцип движения в природе и в обществе. Всякое развитие начинается с отклонения. Мельчайшее случайное отклонение; затем попытки исправить его; новое отклонение; новые попытки — вот причины самодвижения. Все важнейшие системы регуляции, все те тончайшие механизмы, которые вызывают у нас изумление и заставляют думать о невероятном совершенстве природы,— все эти системы и механизмы появились лишь потому, что сначала было отклонение, и существуют только за счет отклонения.
Еще в далекой древности люди знали, что изначальные тела «в некое время, в месте неведомом нам, начинают слегка отклоняться». Простите мне эту цитату, я вовсе не собираюсь хвастать своей ученостью. Я лишь хочу обратить ваше внимание: «в некое время, в месте, неведомом нам».
Представим себе на минуту, что закон отклонения отменен, если только мы в силах отменять законы природы. Все тела движутся по строго заданным орбитам, все живое, не меняясь, строжайшим образом подчиняется раз и навсегда данным установлениям... Каким образом появится хоть что-то новое под Луною? Как станет возможным развитие? Да и существовало бы живое, если бы не отклонение и вызванное им развитие?
Обратимся теперь к обществу людей. Человек, бывает, движется по очень строгой траектории; но он должен прилагать усилия, чтобы выдержать эту траекторию; эти усилия и делают его человеком, иначе он был бы машиной, трамваем на рельсах.
Да, отклонение — мучительно для человека и его окружающих. Да, отклоняющиеся вызывают осуждение. Да, отклоняющийся, бывает, гибнет под гнетом обстоятельств и страстей. И все же честь и слава отклоняющимся! Они несут на себе главное бремя жизни; Они выражают истинно человеческое и помогают нам увидеть его. Я утверждаю, что истинно человеческое существует именно в форме отклонения. Недаром все великие писатели во все времена изображали именно тех людей, которые отклоняются, не укладываются в обычные рамки. От Геракла и Прометея до Башмачкина и Коробочки (да простят мне это нечаянное включение величайшего и ничтожнейшего в один ряд) — все герои литературы были героями отклонения.
Но, скажете вы, мы — не герои; мы просто люди, а людям свойственно стремление к покою... Однако и покоя нет там, где нет людей, способных на яркий, неожиданный, вроде бы и неразумный поступок! Ибо лишь они, отклоняющиеся, и обеспечивают спокойное существование миллионов... Это они прыгают в огонь при пожаре, они бросаются на помощь в бедствии, они выдвигают дерзкие проекты. Да, они часто заблуждаются, бывают несчастными, приносят несчастья окружающим; они тяжелы в общежитии и вызывают много хлопот, тревог, волнений; но они не дают жизни застояться. Подобно тому, как необрабатываемые земли с течением времени превращаются или в болота, или в пустыни, — так и человеческая жизнь замерла бы и угасла, если бы не было этих вечно беспокойных людей, способных на отклонение. Людей, пролегающих новый, неожиданный путь в жизни.
Но не будем увлекаться и слишком возносить их. Отклонение не всегда означает новаторство; отклонение есть отклонение — не больше. Однако признаем, я прошу вас, право странных на странности, оценим их по достоинству.
Но что это, господа судьи? Почему пуста скамья подсудимых? Куда они все подевались? Исчезли? Уклонились от справедливого суда?
Что ж, господа, — таковы эти странные люди; ничего другого от них ожидать и нельзя было. Нам остается последовать их примеру — исчезнуть.
В ПОЕЗДЕ
Вот уж действительно — закон отклонения! Лежать бы мне сейчас в земле сырой, а я — мчусь в поезде, он со злостью тащит меня за шиворот через всю страну — и куда? В Москву!
Это не выдумка, мы уже проехали Казань, и я действительно сижу, скорчившись, на верхней полке и пытаюсь писать. Я несколько ошеломлен, еще не пришел в себя. Я контужен точно так же, как если бы меня сбила машина. Я еще не привык к мысли, что живу.
Целые сутки стрелка моей судьбы шаталась, как сумасшедшая. Когда меня вызвали к директору, у меня сердце екнуло... Оказывается, математическая олимпиада, Москва, место в команде. И сразу все опрокинулось, отодвинулось, стало казаться глупым...
Мне все дико и непривычно, и все на мне неудобное: свитер трет шею, куртка тесна, ботинки жмут, и никак не устроишься, не приспособишься.
Весь мой прежний мир лежит в обломках, его нет. Все будущее... — но о нем лучше не думать.
Колеса стучат грозно. Но сквозь разговоры вагонные, сквозь шум колесный маленькая девочка в конце вагона на детском игрушечном инструментике, вроде ксилофона, выстукивает: «Во поле береза стояла» ... И опять сначала: «Во поле береза стояла». Металлический звук еле доносится, еле складывается в мелодию. Концерт для металлофона с колесами, а кто дирижер? Кто всей этой заварухе дирижер, кто крутит мною и вертит? А я что? Тряпичная кукла с болтающейся головой? Петрушка?
Похоже. Не хочется так думать, но, если смотреть фактам в глаза — так.
Но где же был выход из того тупика? Почему могло случиться, что меня сейчас не было бы?
Меня, полки, вагона, этого грязного окна с никелированным прутиком без занавески и бесконечной осиновой серой чащи за окном — ничего.
Но все есть. Хотя и как-то незаконно.
Вот я кто: незаконнорожденный. Нет, рождаются-то все люди по закону, а вот живут... Незаконноживущие.
Где же был выход из тупика? Не может быть, чтобы люди до меня не попадали в капкан,
а если попадали — значит должен быть и выход. Ведь я же не первый чуть не убил себя. Гёте, Горький, Толстой, Блок тоже были близки к этому. Все попадают в капканы.
Почему? Может, потому, что мы никак не можем выбрать образ себя, тот, который действительно по душе? Придерживайся его — вот и будет все хорошо, никаких капканов. Или ты дурной — тогда всегда будь дурным. Или ты хороший — тогда всегда будь таким. Или, наконец, скажи себе, что ты такой, какой придется, что ты «применительный» к обстоятельствам, вот ты какой — и тогда и в уме не держи себя за честного человека!
Трудные вещи. Видимо, и вправду нет дерева познания добра, а есть только дерево познания добра и зла. Но я не хочу познавать зло! Не хочу!
Что-то путаное и непонятное. Но здесь и не может быть «простое», не может быть «понятное», здесь и должно быть что-то сложное. Бежать от простоты! Простота—ложь или бедность. Я был слишком прямолинеен!
Мне казалось, что печаль, грусть, тяжесть на душе — это болезнь. Но ведь это — часть моей жизни, и к ней, этой части, надо относиться с таким же уважением, как и ко всякой другой.
Можно ли прожить жизнь без печали?
Да и полноценная ли это будет жизнь?
Печаль — не чужое, не дьявольское наваждение, для изгнания которого требуется шаман с бубном.
Печаль — это тоже я, и к ней надо относиться серьезно' и не впадая в панику.
Радость — я и печаль —я; победа — я, но и поражение— тоже я!
Я — не руки-ноги и не проигрыватель с набором пластинок бодрой музыки. Я радость, печаль, победа, поражение, счастье, горе, веселье, тоска, смех, плач, вера и разочарование. Все это вместе — я, и попытка отделить одно от другого — ведет к краху.
Ах вот еще, еще одно понялось! Мы стыдимся печали! Стыдимся несчастья! Мы хотим показать, что все у нас хорошо, — так же как иные люди стыдятся своей бедности. Но: «Кто честной бедности своей стыдится и все прочее...» Это не гордость, это ничего общего с гордостью не имеет, это снобизм, чванство! Точно так же, как не стоит гордиться счастьем, нельзя стыдиться и несчастья. Счастьем не гордись, несчастья не стыдись— есть такая пословица? Или я сам ее придумал?
Какая-то во мне слабинка сказалась, трещина зазмеилась.
Почему, интересно, религия так преследовала попытки самоубийства, пресекала всякую мысль о самоубийстве? Грозила самыми страшными карами.
Все это было рассчитано как раз на таких слабых, как я. Чтобы хоть страхом адского пламени, да удержать.
Как я измучен! А еще говорят, что нет духовных страданий без бога... Или что нашему поколению легко живется...
Ну что ж. Вынесем урок. Меня не надо пугать адским пламенем, я теперь и сам устою. Я буду распоряжаться своей жизнью так, как я хочу. У меня есть все права. Но я должен помнить: я не имею права уничтожать свою жизнь, как бы тяжела она мне ни казалась. Несчастье? Неси его мужественно. До земли сгибайся, но стой, стой на ногах! Вот как во поле береза стояла, вечная березонька.
В первобытных обществах молодых людей, прежде чем принять их в мужчины, подвергали всевозможным пыткам. Даже за ребро подвешивали. И внушали на всю жизнь всевозможные табу. Видимо, наши предки считали, что так оно надежнее. Когда человек подвешен за ребро, он прекрасно усваивает науку, очень быстро! И уж конечно, на всю жизнь. Педагогика когда-нибудь вернется к этому испытанному методу.
Со мной все эти шутки проделаны. Я висел на крюке и могу засвидетельствовать, что мгновенно вылетает из головы всякая дурь; взрослеешь в несколько секунд. Меня — прежнего больше нет. Знакомьтесь: Сергей Разин нового образца.
О САМОПОЗНАНИИ
Я пришел к твердому выводу, что человек не должен заниматься самопознанием, самовоспитанием, самосовершенствованием—никаких «само...».
Все эти утверждения: познай самого себя, найди себя, пойми себя, сохрани свою личность, будь самим собой, будь человеком, чувствуй, что ты живешь, — и так далее и так далее, все эти призывы, привлекательные и красивые, — все они ничего не стоят.
Потому что — я понял! — все не так, не с того конца отсчет!
Человек не может найти опоры для себя — в себе, нет ее!
Не во мне нет, а в любом человеке. Опора — вне человека, в жизни, в обществе, в людях, в общей идее.
Человек не может узнать ни себя, ни мир, если он созерцает, рассматривает, потому что (тут главное! тут собака зарыта!) — потому что узнать нечто можно только одним способом: постараться это «нечто» улучшить. Все истинное, лучшее, как правило, само не проявляется. Его, лучшее, надо самим создавать — это и значит постигать. Я не познавать себя должен и даже не воспитывать себя, а действовать, улучшать мир. Только так я узнаю и мир и себя. Потому что я не над людьми, не вне людей, я среди людей, в людях существую, даже если я одинок.
Чтобы познать себя, надо действовать, чтобы проявились твои способности, иначе как ты познаешь себя? Что именно ты в себе познаешь? Какого себя ты познаешь? Того, который есть сейчас? Но это не ты! Ты — лучше, ты можешь Больше! Ты сделай все, что можешь, и тем самым ты познаешь себя. А чем больше я буду уходить в себя, тем меньше я буду делать в мире и тем меньше я себя познаю.
Не возиться с собой, а улучшать мир! Это и значит самосовершенствоваться. Не охранять в себе «личность», а действовать, дело делать — нет другого способа стать человеком.
Кто стремится забыть себя? Тот, кто не нашел своего дела, не захвачен общей идеей. Человек не может жить внутри себя, там слишком малая жилплощадь для человеческой души.
Чего я хочу сказать, что жить для мира — честно, а для себя— бессовестно, и что если все будут жить для себя, то мир погибнет. Нет, «все» не будут, и мир не погибнет. Но жить в одном только самопознании, самосовершенствовании, самовоспитании невозможно, это тупик.
Идти в мир — в нем я найду себя.
Идти от себя — это единственно верный путь к себе.
Человек перестает быть человеком, если он не предан чему-то вне себя. Но самый неспособный человек становится великим, если он предан великой общей идее. В отступающей армии даже смельчаки трусят, а в наступающей и трусы становятся храбрыми. И тут разгадка! Познать себя можно только познанием мира и найти себя — только уходом от себя. Все правильно. «Великий переучет» отменяется. Я не закрыт, я распахнут настежь — идите, берите меня, пользуйтесь мною, требуйте от меня, рвите меня на части, я этого хочу! Никаких переучетов.
Есть известные слова: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Они всегда несколько смущали: что ж не сдаваться, если нашел? Мне больше нравится, когда говорят гак: «Бороться и искать, не найти и не сдаваться». Другое дело! Когда нашел — что ж не сдаваться-то. А ты не сдавайся и в том случае, если не нашел!
СКАЧАТЬ "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №3 Март 1978 год