Рискованно рассуждать о трагедии, самой ее не пережив, — может увести в патетику или высокопарность. То и другое вряд ли оправданно — драмы очень часто — увы! — страшны именно своей обыкновенностью и будничностью. Трагедии лишь на театре меняли положение вещей (катарсис и все такое), в жизни же обыденной на них вырабатывается иммунитет (привычка свыше нам дана, ну и так далее).

Но строки из Шекспира не случайно предваряют нашу беседу с режиссером Александром Прошкиным, постановщиком телесериала «Михайло Ломоносов» и знаменитого «Холодного лета пятьдесят третьего...», — затем он работал над фильмом о Н. И. Вавилове...

— Александр Анатольевич, сейчас вы держите в руках живую ткань событий, фактов, характеров... В вашей воле распорядиться ими по собственному усмотрению, и все же позволю себе спросить, что вы при этом чувствуете?

— Мне нелегко. И не потому, что я, как вы изволили выразиться, держу в руках живое, а потому, что на меня сейчас обрушивается такая лавина свидетельств, воспоминаний, что как бы под ней не захлебнуться.

— Но, конечно же, дело, заведенное НКВД на Николая Ивановича Вавилова, о котором вы делаете шестисерийную телеленту, вы держали в руках?

— Нет.

— То есть?

— Я не имел доступа ни к архивам ОГПУ (дело о Вавилове заведено в начале тридцатых), ни к архивам НКВД, ни к архивам КГБ.

— В таком случае, о какой лавине свидетельств говорите вы, и насколько они, с вашей точки зрения, аутентичны действительности?

— Единственный человек, который получил допуск к делу Вавилова — и то не ко всему,— это писатель Марк Поповский. В начале шестидесятых он по заказу издательства писал книгу для серии «ЖЗЛ». Ручейки хрущевской оттепели просочились в сейфы «ведомства страха», результат подмоченной репутации которого отражен в книге Поповского и в «ГУЛАГе» Солженицына. Это для меня документы. Вы же употребили иное слово — «свидетельства». Сюда я отношу мемуары, как изданные, так и нет, письма, воспоминания очевидцев: дневники, записки. Вот что я имел в виду, говоря о свидетельствах.

— Какова, кстати, судьба книги Поповского? Ее опубликовали?

— У нас — фрагментами, на Западе — целиком.

— Вы читали оба варианта?

— Да, разумеется.

— А что со свидетельствами?

— Я бы ответил так: многие из них мне кажутся апокрифами, но именно этим они и ценны. По интонации можно попытаться вообразить атмосферу социальную и духовную тех дней и лет. По пропущенным словам выстроить характеры, по знакам препинания — судьбы.

— Но живы ведь многие из тех, кого вы хотите воссоздать на экране. Живы их потомки, родственники, друзья — а если вас обвинят в диффамации? И второй вопрос сразу же — плодотворно ли это?

— Я и не собираюсь быть режиссером «а-ля Кювье». Для себя задачу и жанр телесериала я обозначил иначе— как комментарий к событиям, к биографиям. С одной стороны, это не снимает с меня ответственности ни за один кадр или слово, в этом кадре сказанное, с другой — смею предположить — дает возможность высказать собственную точку зрения на то, что на протяжении десятков лет происходило со страной и с ее гражданами.

— А если я попрошу вас сформулировать эту точку зрения сейчас, не дожидаясь выхода картины?

— Видите ли, сознание мое, ваше, еще чье-нибудь по-прежнему остается монархическим. Отсюда и покорность судьбе, и вера в высшую власть, и упования на то, что «вот вернется барин, барин нас рассудит». Вот и рассудил...

— Я не думаю, что можно в один ряд ставить ваше и мое «монархическое» сознание. Во-первых, потому, что относимся к разным поколениям, во-вторых, если мы и заражены этой бациллой, то действие ее ослаблено, как в прививочной сыворотке. Нас научил опыт вашего поражения в борьбе с этим самым «монархическим» сознанием. Все же мы иные. Разве нет?

— Вся беда в том, что уничтожен лучший генофонд. Мозги, интеллект, незамусоренные мелочностью души, неординарные характеры безжалостно и осознанно, целенаправленно шли под нож.

— Или ломались. Или их ломали.

— Совершенно верно. А вы бунтовщики. Но, простите, бунтовщики без причины. То есть анархисты. А анархия не столько «мать порядка», сколько дитя монархии.

— А кем был Вавилов? Бунтовщиком? Рассеянным ученым из тех, что прохлопали и Лысенко, и Лепешинскую и иже с ними? В конце концов что же произошло с огромной страной, которая бестрепетно положила себя на плаху да еще и лезвие проверила— острое ли?

— Можно разговор начать с семьи — происхождение и все такое прочее. Можно с характера. Можно с рождения, с начала. Можно с конца, то есть с заключения, следствия, приговора, суда и смерти.

— В каком году его арестовали?

— В 1940-м.

— А когда он умер?

— В 1943-м. В Саратовской тюрьме. Остались жена и два сына. Один из сыновей погиб при загадочных обстоятельствах. Так вот Вавилов. Блестящий, умный, раскованный интеллектуал. Знающий множество языков. Объездивший весь мир — его называли последним великим путешественником. Гениальный ученый. Невероятно работоспособный — мог спать четыре часа в сутки. Оптимист и жизнелюб.

— И ничто человеческое ему не было чуждо?

— Пользующийся невероятным успехом у женщин, он вовсе не был похож на книжного червя. Баловень судьбы.

— У него был брат, Сергей Иванович Вавилов, физик, ставший, вернее, назначенный президентом Академии наук в то время, когда Николай Иванович был арестован.

— Братья, кстати, обожали друг друга. Они родились в обеспеченной купеческой семье, образование получили отменное. Ведь тогда в «общеобразовательность» входили и путешествия за границу, и обильное чтение, и языки. Между прочим, чем не тема для картины — российское купечество начала века. Ведь из него и Савва Морозов, и Савва Мамонтов, другие меценаты.

— И театралы — Станиславский, к примеру. Тех, кто не эмигрировал, в основном под нож...

— Вавилов стал знаменит, будучи молодым. Слава его была грандиозна— и это прибавляло гордости за нашу науку. Наука, между прочим, была тоже грандиозна. Был взлет психологии, филологии, издавались книги западных философов. Ничто человеческое не было тогда чуждо, ведь мысль под запретом не находилась.

— А я думаю, что мысль запретить нельзя. Ведь Вавилов и в заключении писал книгу «О земледелии», так, кажется?

— Мысль запретить нельзя, я с вами согласен. Но можно человека мыслящего поставить в такие условия, когда он просто не сможет это делать. И ученого можно загнать в такие условия, при которых он не сможет работать. Тут вновь возникает любопытная тема, впрямую к нашему разговору не относящаяся, в годы сталинщины, да и потом, в меньшей, правда, степени, но тоже, наибольший урон понесли науки общественные. Которые непосредственно изучали социум и могли сметь свое суждение иметь по поводу тех процессов, что происходили в обществе. Суждение не всегда, а точнее, никогда не совпадавшее с мнением по тому же поводу властей предержащих. Вот почему у нас только-только очнулась философия, проснулась от летаргического сна психология, начала приходить в себя социология и экономика. Физики жили жизнью обособленной, да и потом результаты их открытий часто носили оборонный характер. Их, в общем, не очень «доставали».

— Но биология — та же отрасль естествознания, что и физика. Биологов-то за что? Мушки-дрозофилы, гомологические ряды, гены и мутации — они же не по табелю экономических достижений проходят?

— А сельское хозяйство? На кого можно было свалить тотальную голодуху и недород? На «товарища Сталина», или «товарища Молотова», или «товарища Кагановича»? Потом, вот что еще. Ученые мыслят категориями абстрактными, которые большинству (представьте себе тогдашнее большинство) были непонятны, чужды. Тем более все они — по крайней мере очень многие — выходцы из враждебного класса. Поди разбери — а вдруг вредитель, враг, шпион? Нашелся Лысенко. Нашел его Вавилов — он и десять Лысенко мог найти. Широта взглядов — оборотная сторона любопытства и научного бескорыстия: а вдруг этот хваткий агроном сэкспериментирует что-нибудь путное? Улавливаете разницу — одни находились под пятой страха — «а вдруг?»; другие существовали естественно — «а если?». Первых, трагично, конечно, первых было неизмеримое большинство. Такая огромная секта страха. Они развалили любимое дитя Вавилова — ВИР (Всесоюзный институт растениеводства), втравили его в дискуссию, которая трансформировалась в травлю. И убили в конце концов.

— Насчет следователей по делу Вавилова писалось очень много. А вот по поводу его научных оппонентов почти ничего не слышно. Наверняка ведь были и инспекции, и проверки, и экспертизы — их же должны были проводить, в них же должны были участвовать компетентные, помимо органов, еще и люди. Ученые то бишь. Они же визировали многолистные записки «наверх». Что с ними сейчас?

— Иные процветают, иные отправились в мир иной при доблестях, при почестях, при славе.

— Я понимаю, что в данный момент вы, по вполне понятным причинам, их фамилии не назовете...

— Почему, могу и назвать. Но дело не в конкретных фамилиях — дело в ситуации, которая благоприятствовала поступкам подлым и крушила все высокое, которая требовала преданности и послушания там, где необходимы были нравственность и благородство, и нуждалась в посредственностях тогда, когда нужны были таланты. Дело в том, что дела творились в отражениях «кривых зеркал». Помните эту детскую сказку?

— Да, в которой министр Абаж оказался жабой, а красавица Анидаг — гадиной.

— И вот так, изо дня в день, из года в год шла жизнь в свете «кривых зеркал».

— Но вы же не будете снимать «римейк» старой сказки?

— Нет, но в моих силах попытаться передать атмосферу времени. Отразив ее по возможности правдиво. И еще: ведь история Николая Вавилова, как я начал понимать, это спор культуры с антикультурой. Это схватка нравственности с безнравственностью; вседозволенности и соблюдения норм бытия. Вот об этом я хочу рассказать. Точнее, я должен об этом рассказать.

— Кто сценарист «Николая Вавилова»?

— Юрий Арабов и ваш покорный слуга. Нам помогает Сергей Дьяченко. Мы свободно группируем материал, отказываясь от жесткой хронологии. «Брат», «Секретарша» — таковы условные названия будущих серий, исходя из желания рассказать о времени как можно сочнее и фактурнее. Осветить «кривые зеркала» разной подсветкой, если придерживаться этого символа.

Попытаться снимать наравне с правдой, если говорить о сегодняшней ситуации в обществе и в мире кино. Попытаться жить наравне с правдой. Не пугаться ее, не бежать от нее, как черт от ладана, не прятать при виде ее голову в песок. Просто жить. И не бояться. Не бояться. И жить...