У НАШИХ ДРУЗЕЙ

 И. ЛАВРЕЦКИЙ

28 января исполняется 125 лет со дня рождения Хосе Марти — великого кубинского революционного демократа, поэта, прозаика, публициста, вся сознательная жизнь которого была посвящена борьбе за освобождение его родины от испанского господства.

В то время как все испанские колонии в Новом Свете завоевали независимость в первой четверти XIX века, Куба и Пуэрто Рико продолжали оставаться под пятой колонизаторов. Завоеватели и местные плантаторы — богатые креолы превратили родину Марти в гигантскую сахарницу, содержимое которой наполнялось трудом десятков тысяч завезенных из Африки рабов, работавших от зари до зари на плантациях под надзором суровых надсмотрщиков. Несмотря на репрессии и террор колонизаторов, освободительная борьба на Кубе продолжала нарастать и 10 октября 1868 года вылилась в мощное восстание, положившее начало первой войне за независимость кубинского народа, которая продолжалась долгих десять лет. Хотя кубинцы в этой войне проявили чудеса героизма, победить испанцев им не удалось. В 1878 году кубинские патриоты были вынуждены подписать мир с Испанией взамен на амнистию и обещание реформ, которые так и не были осуществлены.

 Когда началась война за независимость, Хосе Марти исполнилось 15 лет. Он учился в школе. Как и многие кубинцы, подросток был всецело на стороне мамбисов — кубинских патриотов, сражавшихся с оружием в руках.

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №1 Январь 1978 год 

21 октября 1869 года испанские власти арестовали юного Марти. Суд приговорил его за содействие мамбисам к шести годам каторги. Закованного в кандалы молодого патриота отправили на остров Пинос на каторжные работы. Но и в этих условиях Марти продолжал выступать против колонизаторов, сплачивая заключенных на борьбу с ними. В 1871 году власти высылают его в Испанию. Там он устанавливает дружественные связи с испанскими демократическими деятелями, поступает в университет, где изучает право, филологию и философию, публикует статьи, в которых разоблачает преступления колонизаторов на его родном острове. После окончания университета Марти в 1874 году уезжает в Мексику, где продолжает пропагандировать дело кубинских патриотов. Вскоре он совершает по их заданию подпольную поездку на Кубу, а затем направляется в Гватемалу. Здесь он преподает литературу, пишет статьи.

 В 1878 году, воспользовавшись амнистией, Марти возвращается на Кубу и примыкает к революционно-демократическому крылу патриотов, возглавляемому Кубинским революционным комитетом (КРК), члены которого находились в США. Сторонники этого направления были полны решимости продолжать борьбу против Испании. Марти включается в подготовку нового восстания на острове. Он назначается одним из двух представителей КРК на Кубе. С началом восстания (так называемая «малая» освободительная война) колониальные власти вновь арестовывают его и высылают в Испанию, откуда он вскоре перебирается в Нью-Йорк.

 Тем временем новое восстание на Кубе захлебнулось. Народ устал от длительной войны и нуждался в передышке. Марти понимал это, а также и то, что новый этап борьбы требовал более радикальных лозунгов. В своих многочисленных выступлениях в печати он сформулировал новую программу национально-освободительного движения, основанную на привлечении в патриотический лагерь широких масс трудящихся. Он выступил за полную отмену рабства, осудил расовую дискриминацию, потребовал проведения социальных преобразований, высказался за передачу земли крестьянам, за ликвидацию остатков феодализма на Кубе. «Прежде чем позвать народ к войне, — учил Марти, — нужно сказать ему, за кем и куда он идет и что будет с ним после победы».

 На протяжении многих лет Хосе Марти выступает как неутомимый глашатай кубинской независимости. Он посещает латиноамериканские республики, пишет статьи, книги, читает лекции. Он — один из виднейших поэтов Латинской Америки, корреспондент крупнейших газет, его авторитет так велик, что ряд стран назначают его своим консулом.

 Марти прожил всего 42 года. За столь короткую жизнь он написал чрезвычайно много. Собрание его сочинений превышает 35 больших томов. Он выступал по всем животрепещущим проблемам своего времени. Достаточно сказать, что он писал о Марксе, Дарвине, Пушкине, о русских революционерах, о Белинском, Тургеневе, Толстом, Верещагине. Четыре тома его сочинений посвящены актуальным вопросам латиноамериканской политики. Марти внимательно наблюдал за агрессивным курсом США, за событиями в этой стране, где он жил с 1880 года и где работал как редактор и корреспондент южноамериканских газет.

 «Мы должны добиться независимости Кубы, иначе Соединенные Штаты, — предупреждал Марти, — захватят Антильские острова и отсюда обрушатся на земли нашей Америки... Я жил в недрах чудовища и знаю его нутро».

 Марти, говорится в докладе Центрального Комитета КП Кубы I съезду партии (1975 г. ), «было известно о давнем стремлении США завладеть Кубой при помощи экспансионистской политики «предопределенной судьбы», которая сочеталась теперь с новой тенденцией — стать империей, тенденцией, возникшей в результате капиталистического развития в Соединенных Штатах и разгаданной Марти с удивительной прозорливостью».

 Поэт разоблачал ненасытную жадность и ханжество американских капиталистов. С гневом и возмущением писал он о преступлениях американского «желтого короля» (невольно вспоминается «Желтый дьявол» М. Горького). Марти осуждал панамериканизм, под флагом которого монополисты США стремились проникать в латиноамериканские страны.

 В начале 1892 года по инициативе Марти создается Кубинская революционная партия. Он — ее признанный руководитель. Под руководством партии готовится новое антииспанское восстание на Кубе. Оно начинается 24 февраля 1895 года. Месяц спустя Марти с отрядом добровольцев высаживается на острове. 19 мая он был убит в сражении при Дос Риос, а два года спустя испанские войска навсегда покинули Кубу...

 «Марти стал символом национально-освободительной борьбы против колониального владычества и империализма», — говорится в докладе ЦК КП Кубы I съезду партии. Его самоотверженная жизнь, его передовые идеи и героическая смерть оказали огромное влияние на последующие поколения кубинских патриотов.

 Фидель Кастро с полным основанием назвал Хосе Марти вдохновителем отряда молодых революционеров, пытавшихся взять штурмом казарму Монкады в 1953 году. Тогда отмечалось столетие со дня рождения кубинского патриота, и кубинская прогрессивная молодежь провозгласила себя «мартианским поколением», обязуясь так же самоотверженно сражаться за свободу, как их славный предшественник.

 Именно таких борцов за национальное, социальное и духовное раскрепощение, как Хосе Марти, имел в виду Второй секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Кубы, первый заместитель Председателя Государственного совета и Совета Министров, министр Революционных вооруженных сил Республики Куба товарищ Рауль Кастро Рус в своей речи на торжественном заседании в Москве, посвященном шестидесятилетию Великой Октябрьской социалистической революции, когда он отмечал, что «знамя, впервые поднятое нашими отцами в начале войны за независимость, против колониализма, никогда не было более ярким олицетворением свободы, независимости и суверенитета, чем когда оно стало развеваться рядом с алым знаменем Советского Союза».

 Реакционные круги Кубы пытались присвоить себе идейное наследие Хосе Марти, выдавая себя за его последователей, славословили в его честь, воздвигали ему памятники, устраивали пышные памятные церемонии. При этом реакционеры делали все возможное, чтобы выхолостить все прогрессивное и революционное из учения кубинского революционного демократа. В особенности они стремились скрыть его взгляды на религию и католическую церковь.

 Марти был последовательным и решительным противником религии, сторонником отделения церкви от государства. Он разоблачал и осуждал антипатриотическое поведение католической церкви в период испанского владычества, ее тесное сотрудничество с колонизаторами, враждебные выступления клира против борцов за независимость.

 Будучи сторонником научного мировоззрения, Марти считал, что все религии одинаково ложны. «Религии не вечны, они зарождаются, развиваются и умирают. Множественность религий указывает на несостоятельность их притязаний на «божественное происхождение», — писал Марти.

 Марти выступал против религиозного воспитания в школе: «Поднимем это знамя и не опустим его никогда: начальное обучение должно быть

 научным». Считая, что интересы народа требуют отделения церкви от государства, Марти вместе с тем осуждал буржуазное толкование свободы совести, ничем не ограниченную реакционную деятельность церковников. Он призывал лишать политических прав тех служителей церкви, которые пользуются конституционными свободами, чтобы подорвать их.

 Марти выражал надежду, что союзу «высших сфер» — церкви, армии, банкиров и правительства — нанесут поражение «новые классы» — трудящиеся.

 Из богатого и разнообразного антиклерикального наследия Хосе Марти мы публикуем выдержки из его статьи «Отлучение падре Мак-Глинна», впервые увидевшей свет в 1887 году в Мексике. Американский священник Эдуард Мак-Глинн (1837—1890 гг. ) был отлучен Ватиканом от церкви за критику капиталистических порядков.

 Другое публикуемое нами произведение Марти — «Крестьянин» — было написано поэтом незадолго до его гибели и издано посмертно. В нем наиболее полно отражены взгляды кубинского революционера на церковь и религию.

 И еще одна черта в идейном наследии Хосе Марти, не утратившая своей актуальности и сегодня: его отношение к проблемам мира и войны. Об этом напомнил в своем выступлении в Гаване 29 января 1974 года на митинге советско-кубинской дружбы Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Л. И. Брежнев: «Будущее человечества — это мир», — говорил славный сын Кубы Хосе Марти. «Было время, — добавлял он, — когда к войне прибегали как к первому средству решения конфликтов. Сегодня она уже последнее средство. Завтра война станет преступлением». «Завтра», о котором говорил Марти, — это, товарищи, наш сегодняшний день!»

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №1 Январь 1978 год 

Таким был Хосе Марти, которого его соотечественники с полным основанием называют Апостолом независимости Кубы.

 Хосе МАРТИ 

Отлучение Падре Мак-Глинна

Опубликовано в русском переводе в кн.:  Хосе Марти. Избранное. Стихотворения, статьи, очерки. М., 1974, стр. 244— 259. Перепечатывается с некоторыми сокращениями.

ИТАК, этот праведник, этот священник, беззаветно приверженный церкви; этот человек, сильный духом и телом, который в радости утолять чужие печали нашел верное средство забывать о собственных горестях; этот непреклонный служитель церкви, отстаивавший до конца свое человеческое право иметь собственное мнение о грозящих родине бедствиях и способах борьбы с ними и не пожелавший поступиться этим правом даже под угрозой папского отлучения, столь же бессильного запятнать достоинство подобного человека, как бессильна летучая капля удержаться на лезвии стального клинка; этот неустрашимый сердцем Мак-Глинн, в ком среди всеобщей скверны и растления нации снова вдруг ожил тот мятежный и высокий дух исследования, которому человечество обязано своим прогрессом, а народы — очистительными грозами, оздоровлявшими и освежавшими нравственную атмосферу целых стран; этот пламенный католик, который служит свободе со страстью Гуттена и Цвингли, что, однако, не охладило в его душе, как и в душе его прихожан, приверженности пышному католическому богослужению и горячей веры в церковные догматы, — этот подвижник предан анафеме: папа отлучил его от церкви.

Значит, тот, кто служит свободе, не может служить церкви? Значит, ныне, как восемь веков назад, человек, не желающий отрекаться от очевидной для него истины, перед которой церковь сама склоняется, когда бывает бессильна ее опровергнуть, все же должен в конце концов стать подлецом и отречься от своих убеждений, а если он заупрямится, тогда его ошельмуют и зароют после смерти, точно собаку: без молитвы и креста над могилой? Значит, церковь обращается против бедняков, на средства которых она существует, и против священнослужителей, исследующих ее недуги, а в горькие дни народных бедствий принимает сторону богачей, чтобы вместе с ними — словно еще не канули в вечность времена грозных отлучений и расцвета папской власти — обрушиться на тех, кто находит несправедливым миропорядок, позволяющий какому-нибудь пошлейшему субъекту сосредоточивать в своих руках без всякого употребления богатства, которых достало бы накормить пятьдесят тысяч голодных ртов? Значит, церковь ничему не научилась ни у истории, ни у свободы, ни у политической экономии? Значит, она все еще полагает, будто ныне.

 как и во время оно, можно управлять миром с помощью шушуканья, исповедален и подлости, с помощью тупоумных королей и грязных фавориток, с помощью кинжала и яда, застенков и копий, интриг и клеветы, прорицаний и отлучений, заговоров и предательства?

 О нет! Мир вырос из пеленок. Сохранилась только щепетильность в вопросах веры, побуждающая сына следовать религии своих отцов, ибо в ней, в этой религии, звучит для него вечно живой голос и воплощена нетленная плоть его предков. Сохранилось также отупляющее разум клеймо, которым школа впервые метит юные души, навсегда испепеляя в них всякий живой росток, наподобие того, как выжигают шерсть на скотине, когда ставят тавро. Еще бы Те, кому дано право первыми наставлять детей на жизненный путь, повелевают миром! Сохранилось в нашей душе и врожденное поэтическое чувство, которое тем громче говорит в человеке, чем менее он цивилизован, и которое, независимо от того, проявляется ли оно свободно или что-нибудь сковывает его, всегда находит для себя обильную пищу и стимул в религиозных мифах и в тех сложных символах, что созданы были изощрённым и щедрым восточным умом; символах, не только кажущихся нам ликом божества, но и действительно являющих нам бога, — ибо этот бог — сам человек. И вот поэтому, то есть потому, что религиозные верования уходят корнями в самую сущность человеческого духа, религии продолжают существовать как среди первобытных, так и среди цивилизованных народов. Но где ныне полудикие, суеверные орды тугодумов-крестьян, одетых в посконные рубахи и веревочные лапти? Народ, вчера еще неотесанный и легко устрашимый, выходит на авансцену истории — и он хочет очистить храм человеческий от ядовитых гадюк и высохших мумий.

Ужели напрасно деятелен человек? Ужели не повзрослел — в пути от Дельф до Америки? Ужели ему, с его могучим разумом, просить совета и наставления у оракулов?

 Религии все одинаковы: поставьте их в ряд — ни одна из них не будет ни на йоту выше другой; надо быть круглым невеждой, из тех, что сотнями выходят из стен университетов и академий, чтобы не признавать познаваемости мира. У всех религий один и тот же корень, все они одинаково требовали поклонения идолам, расцветали в силу одних и тех же достоинств, приходили в упадок вследствие одних и тех же пороков. Отдельные религии, которые в своем первоначальном виде необходимо возникают как потребность первобытных, слабых еще народов, в дальнейшем продолжают существовать как поэтическое предвкушение грядущего идеального счастья, неясно и в то же время упорно желаемого. У всех религий... есть свои чудеса, свои авгуры, свои оракулы, свои идолы, свои Джагернауты 1, карающие и свирепствующие, однако лишь до тех пор, пока люди верят, будто самостоятельность суждения и действия—это неотъемлемое свойство человеческого духа, его зрелое мужество — может быть противна слову божию. Когда же люди, отказавшись верить в это, двинутся на Джагернаута с дубиной, сорвут с него мантию и радужные одежды, сокрушат его толстое брюхо, сбросят с него зловещий венец, усыпанный сверкающими самоцветами, они, вместо слова божия, которому воздвигаются пышные храмы, не обнаружат ничего, кроме ветхого, источенного червями деревянного болвана с картонными, намалеванными руками и ногами, родного брата потешных карнавальных чучел. Именно так и поступили нью-йоркские католики, когда возмущенные бессовестностью, с какой официальная церковь торгует их правами свободных людей, подняли дубину на папскую власть, столь незадачливо отлучившую от церкви благочестивого священника.

 В то утро, когда было обнародовано отлучение, католики вышли на улицы так, будто отправились на битву; но изображения святых по-прежнему спокойно висели в домах набожных женщин и ни одна из них не выбросила из молитвы ни единого слова. «Господи, за что они, эти алчные, эти прожорливые прихлебатели богачей, живущие грязными сплетнями, точно старые приживалки, за что они, эти интриганы, слетающиеся, как ведьмы на шабаш, в мраморный епископский дворец, за что отторгли они от алтаря лучшего из священников, человека, влюбленного в церковь, целителя наших душ? И почему, вопреки папскому отлучению, я ни в чем не раскаиваюсь? Напротив, совесть моя горит негодованием... » И люди в наспех надетых сюртуках, толпясь на тротуарах, ожесточенно били кулаками по газетным листам: «Значит, какой-то итальянец, который и понятия не имеет, где Нью-Йорк находится, станет нас учить, как нам здесь налоги собирать? Солнце не гневается, когда говорят, что на нем есть пятна, а сын свободной страны, видя приближение голода, не смеет подать совета, как отвести такое бедствие, — и лишь потому, что он носит одежду Христовых служителей, служителей того, кто принял смерть, чтобы избавить людей от страданий? » — «Ну как, доктор Смит, чувствуешь ты себя отлученным? » — «Нет, Джонс, мне кажется, я только теперь начинаю становиться настоящим католиком».

 Вот почему вечером, к тому часу, когда отлученный утром от церкви Эдвард Мак-Глинн должен был выступить на воскресном собрании Общества борьбы с бедностью, тысячи празднично одетых католиков — бабушки, матери, отцы семейств, молодые люди и дети— стали стекаться со всех концов города и предместий, чтобы приветствовать отлученного падре!

 То не были извергнутые европейскими городами отбросы, которыми здесь до отказа набиты зловонные дома окраин, эти копошащиеся живые башни, где люди кишат и роются, как черви в сыре. Нет, толпу составлял трудовой люд, но можно было заметить в ней и семью буржуа, и благородного журналиста, и серьезного бескорыстного мыслителя, и американцев ирландского происхождения, и рабочих-немцев, умеющих не только считать, но и читать; словом, здесь были прямые, честные люди, с самого детства разумно воспитанные в труде, твердо знающие, что не могут быть злом добрые деле, и потому с презрением, как от грязного комедианта, отвернувшиеся от того, кто карает людей за добро, прикрываясь при этом именем божьим.

 О, книга трудовых будней! Наука, постигаемая нами за письменным столом, у верстака, за наборной кассой, с сапожной колодкой или с вожжами в руках! В труде истина раскрывается человеку столь властно и гармонично, что никогда никакому папе не удастся поколебать в душе работников ту высшую правду, которой научила их жизнь.

 Итак, неужели даже сама свобода окажется бессильной одолеть давно уже прогнившую церковь? Неужели алчность снова будет торжествовать победу над правом? Как спрут, что из темноты тянется щупальцами к своей жертве, подбирался к республике извращенный католицизм. Вначале он явился бедной вдовой с сироткой за руку, прося подать Христа ради: «Не пожалейте на бедных сироток». Им дали землю, построили для них дома; благо центов, собираемых с ирландцев, хватает на все: на больницы, на монастыри, на богадельни, на каменные храмы и на мраморные дворцы. Поначалу, пока почва под ногами была еще зыбкой, сколько почтительности и уважения к свободе! Ах, да они ни о чем не просят, иметь бы только уголок, где славить господа? Государственные средние школы — как это прекрасно! Церковь и свобода отлично могут ужиться! Эти люди так и расплывались в сладких улыбках. А какая предупредительность, какая готовность посторониться, чтобы, упаси боже, не помешать кому-нибудь; и сколько внимания к чужим словам! Но партии как в политике, так и в религии, находят общий язык: единый интерес соединяет даже тех, кого разъединяет вера! И потому различные виды власти инстинктивно стремятся к союзу против людей, властью стесняемых. Церковь говорила политику: «Дай мне те земли, дай мне этот закон, дай мне такую-то привилегию, а я заставлю свою паству голосовать за твоего кандидата». Она говорила богачу: «Массы становятся все более непокорными; только церковь, суля им справедливость на небесах, еще может сдерживать их; объединимся же против масс». А бедняку она внушала: «Бедность — от бога. Что может быть благолепнее души, укрепляющей себя смирением? Там, на небесах, ждет тебя и покой и награда! » Но можно ли было в Стране, где обнаженность и лихорадочный пульс жизни приучают человека смотреть в глаза жестокой реальности, можно ли было среди этих деятельных людей с крепкими мускулами, не терпящих лжи и знающих цену доброму удару кулаком, можно ли было здесь безнаказанно запродавать политиканам голоса католиков, заключать грязные сделки, сколачивать союзы богачей всех вероисповеданий, можно ли было здесь бесстыдно разглагольствовать о бедности Христа, а самим жить в пышных дворцах, ублажая себя жареными фазанами и дорогим вином и щеголяя шелковистым пурпуром своих ряс перед светскими дамами, падкими до церковных златоустов?

 О, в этот вечер шумно было на улицах, прилегающих к Музыкальной академии! И все же в шуме этом чего-то недоставало: исчез, без остатка исчез былой страх перед анафемой! Если злоупотреблять громами небесными, они истощают силу свою!

 А потом падре начал свою речь, начал после новой бури приветствий, когда женщины, вскочив на кресла, махали ему платочками, мужчины — шляпами, а дети — флажками и какая-то старуха, совсем уже немощная, стояла, простирая к нему дрожащие руки. Он начал ее величаво, как король, он был беспощаден, как правосудие, он стенал, как истязуемый плетьми, он издевался, обличал — и закончил спокойно. Это человек исполинского роста и могучего сложения. У него лицо Наполеона, смягченное, однако, обычным для священников выражением кротости. Чистосердечие в этом лице совмещается с воинственным задором. Такого человека легче обмануть, чем заставить покориться. В увлечении речи он часто отходит от темы, и если бы не это, его можно было бы отнести — по мощи языка и изяществу слога — к числу самых выдающихся ораторов. Речь его не пленяет лиризмом и не свободна от общих мест, какие можно услышать со всякой церковной кафедры, но это могучая, надежно сложенная твердыня, и там, где велеречивость не потопляет мысли, вы едва ли заметите швы между отдельными камнями. Он начал размеренно и веско, и слова его падали, как удары молотка.

 «... Мы скорее дадим четвертовать себя, нежели отречемся от того, что говорит нам разум и что видят наши глаза, — кто бы ни потребовал от нас подобного отречения. Все, что притязает называться словом божьим, должно предъявить нам верительную грамоту разума. Истины, противной разуму, не существует. Именно потому, что церковь пытается поссорить истину с разумом и унижает ее своими сделками и компромиссами, именно потому, что церковь гонится за доходами, несовместимыми со священным саном, продавая совесть и свободу верующих врагам их — государям и правительствам — в обмен на власть и корыстные земные выгоды, и в тупоумии своем нападает на то, что освящено высшим и непререкаемым авторитетом Природы; именно потому, что восседающее в Риме правительство церкви своими нечестными злоупотреблениями, преступными деяниями, тупостью и ошибками давно выхолостило из христианства самую сущность его — любовь, именно поэтому и нет ныне у церкви ни престижа, ни достойного пристанища, и нет на. свете мошенников более нелепых, подвергающихся большему осмеянию, чем священники в католических странах. О, воистину, они освободили меня, воистину!»

 Возглас этот был встречен неистовыми криками «ура». Генри Джордж, автор налоговой теории, за защиту которой папа предал Мак-Глинна анафеме, вскочил с места, чтобы руководить овацией.

 То была беспощадная речь. С высоты своего могучего роста Мек-Глиин бросил перчатку в лицо врагу. «Если вы хотите добиться от Рима справедливости, вам придется показать ему зубы! Много ли знают о делах нашего гражданского управления эти итальянцы, которые, не потрудившись даже прочитать книгу Джордже, осудили ее только потому, что она всполошила богачей, а ведь они с богачами одна компания, эти люди, которые, сидя в Риме, отлучают от церкви священника, смеющего ратовать в Соединенных Штатах за изменение налоговой системы! Так неужели мы поставим родину свою на колени перед ними? Будьте, будьте католиками, но лишь до той минуты, пока можете оставаться ими, не изменяя своей родине! Посмотрите, что делает папа с католиками Ирландии, самыми ревностными, быть может, из всех: он их продает, продает протестантскому правительству Англии, чтобы заручиться его политической поддержкой! Посмотрите, что делает он с немецкими католиками, которые с львиной отвагой защищали его в своем парламенте: он бросает их в беде, обрушивается на них с бранью — продает их, продает протестантскому правительству Германии, ибо оно готово поддержать притязания папы на светскую власть!» И падре без всякого уважения называл имя Льва XIII и насмехался над сладостными титулами монсеньеров и преосвященств; и зал, слушавший его затаив дыхание, разражался по их адресу негодующим ропотом, свистом, глумливыми и бранными выкриками.

 Потом он заговорил об истории своего конфликта с архиепископом, заговорил, давая выход тому, что давно накипело на сердце, рассказал о своих попытках отстоять отделение церкви от государства, о безнравственной кабале, в которой архиепископ держит приходских священников епархии, вынуждая их оплачивать право на приход вероломным обманом человеческого доверия, грязными инсинуациями и политическим вымогательством в исповедальнях и с церковных кафедр; о бабьих сплетнях, которыми тешатся сотрапезники за столом у архиепископа. Эта часть речи напоминала стол анатомического театра. Безжалостно были на нем выпотрошены один за другим все викарии и епископы.

 «Отлучен!.. И кто же отлучает меня? Те, кто целыми днями толклись в ядовитой тишине архиепископских приемных и шипели, возмущаясь, как это я смел допустить к причастию бедную работницу, вошедшую в храм божий с тяжелым узлом? Те, кто запретил мне выступать в защиту Джорджа, чью налоговую систему я считаю правильной, и кто повелел приходским священникам епархии громить Джорджа со всех церковных амвонов и отлучать от причастия прихожан, одобряющих его взгляды? Те, кто нам, приходским священникам, отказывают в праве заявлять о своей политической позиции, если только не они нам ее навязали, — и это тогда, когда сами они с головой погрязли в различных политических махинациях; когда архиепископ открыто вступает в сговор с самой сомнительной из политических группировок Нью-Йорка; когда он посылал меня самого в Вашингтон похлопотать о местечке для одного из своих протеже; когда вот уже пять лет, как они всех поставили на ноги, чтобы добиться от правительства разрешения назначить в Вашингтон своего нунция, благо с его помощью легче будет втянуть церковь, которая в действительности должна быть независимой, в различные сделки и компромиссы, а в благодарность за это посягательство на свободу церкви и республики в Соединенных Штатах они некоему епископу- немцу посулили архиепископство? »

 Раздробленные вражьи кости, вдребезги разбитые ханжеские личины, казалось, так и сыпались на сцену во время этих яростных наскоков!

 Однако постепенно волнение оратора улеглось, и речь стала более спокойной: да и как могло быть иначе в этом зале, среди рукоплесканий, в которых слышались одновременно и любовь и клятва верности, среди почти непрерывных оваций, прорезаемых, точно стрелами, гордыми возгласами преданности. В подтверждение слов люди вздымали сжатые кулаки.

 «Знаете, почему они отлучили меня? Потому, что я хочу, чтобы церковью управляли на благо беднякам, а не во вред им, и на пользу одной только церкви. Потому что я не сажусь за столы, где вершатся нечистые сделки и где люди тайком смеются над верой, которую сами же проповедуют с алтарей. Потому что я хотя и дорожу своей верой, но все же не настолько, чтобы ради послушания ее извратителям пренебречь священнейшей заповедью каждого гражданина республики. Потому, что, любя свою родину и свою веру, я не могу допустить, чтобы алчная курия, прикрываясь интересами церкви, подрывала свободу в моей стране. Вам говорят, что я иду против церкви? Это верно: двадцать семь лет я был священником в единственном нью-йоркском приходе, пользующемся среди верующих доброй славой и любовью, и все эти годы я неусыпно радел о вас и детях ваших, ибо не мог позволить, чтобы мой народ обманывали и чтобы эгоистичная церковная иерархия обогащалась за счет своих грязных махинаций. Это верно, ибо я считал, что духовенство должно вести такую же честную, святую жизнь, как в те времена, когда церковь была еще бедной. Это верно, ибо я всегда выступал против тех, кто своей алчностью и ненавистью к свободе внушает людям отвращение к католической церкви, кто украдкой присваивает громадные суммы из средств, стекающихся в казну от представителей всех вероисповеданий, а потом употребляет эти суммы на содержание никому не нужных учреждений и закрытых школ для одних католиков. Это верно, ибо я ратовал за упразднение системы церковноприходских школ, этих рассадников раболепия, где нам калечат душу чуть ли не от самой колыбели и где невежественные, грязные попы заботятся не о том, чтобы пробудить, но о том, чтобы навсегда усыпить разум ребенка. Это верно, ибо я не мог допустить, чтобы подрывали — а они стремятся именно к этому — систему народного образования, при которой дети евреев и дети христиан учатся за одной партой, не испытывая ненависти друг к другу!

 Знаете, почему они отлучили меня? Потому что я видел, какую силу негодования накопило в человеческих сердцах несправедливое распределение богатств, и утверждал, что церковь должна стремиться к исправлению этой несправедливости, а не к тому, чтобы своекорыстно пользоваться ею. Они отлучили меня потому, что я считаю грешниками против бога всех тех, кто в грозное время надвинувшейся на нас ужасной катастрофы своей вызывающей беззастенчивостью провоцирует кровавый взрыв, предотвратить который могло бы единственно справедливое распределение богатств. Они отлучили меня потому, что я искренне верю: распределение налогов в зависимости от землевладения устранит резкие различия в состоянии граждан, введет в обращение значительные и доселе мертвые капиталы, обеспечит каждого кровом, с детства избавит людей от нищеты и озлобления и спасет нас от самого грозного и глубокого социального потрясения, какое когда-либо видел мир. Они отлучили меня потому, что я не пошел против собственной совести, как того требовал от меня папа, не клялся всуе именем господа моего, не отрекся от того, во что верю; отлучили потому, что я скорее взойду на костер, чем отрекусь! »

 Видели вы когда-нибудь вздыбленный ураганом океан? Слышали грохот взлетающих к небу и рушащихся в бездну валов? Вот что напоминал приветственный клич, которым зал разразился в ответ на последние слова Мак-Глинна, клич, который затем прокатился по улицам Нью-Йорка, по всей стране — и не замолкает до сих пор. «И если станут вам угрожать, — продолжал, перекрывая овацию, громовой голос, — если вам станут угрожать отлучением от святого причастия, когда вы не пожелаете отречься от того, во что верите всем своим сердцем, отвергните это причастие! »

 «Веди нас! », «За тобой — хоть на смерть! », «Ты для нас и архиепископ и папа! » Люди простирали к нему руки; матери подымали кверху детей, чтобы и они могли послать привет падре; а когда он покидал сцену, мужчины провожали его плавными взмахами рук; казалось, что они машут ему пальмовыми ветвями. Так начал свой поход этот человек, за которым идут целые города, и если ему не удастся очистить от скверны католическую церковь и примирить ее с республикой, он все же станет, быть может, одним из спасителей свободы.

1 Джагернаут — одно и. т имен индуистского божества Вишну (при м. Р е д.).

Перевела с испанского П. Глазова Рнсунки В. Иванова

Перейти на страницу скачивания "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №1 Январь 1978 год