стр. 63-65 - "Наука и Религия" №3 1978 (Моя исповедь)

Стойка Диконарова

В МОНАСТЫРЕ

Сокращенный перевод из болгарского журнала "Атеистична трибуна", 1976

НЕ всегда казалось, что монастырь - это место, где царят святость и чистота, где стремящаяся к возвышенной жизни душа может найти подходящие условия, чтобы подготовиться к раю небесному.

В детстве я была очень резвой, и, хотя меня постоянно пугали чертями, ведьмами и духами покойников, особого воспитательного эффекта не могли достичь до тех пор, пока я не попала в церковь. Там я с детским любопытством наблюдала за стареньким священником и с интересом рассматривала иконы. Этот православный батюшка (его звали Х. К.) охотно взял на себя мое духовное воспитание. Я стала исправно посещать церковные богослужения, которые мне понравились. X. К. со свойственными ему умением и тактом внушал мне, что бог любит только кротких детей. Священник обладал незаурядным даром слова и незаметно вводил меня в мир, полный мистицизма. С моих губ сбежала улыбка, я перестала шалить и резвиться, постепенно стала замкнутой и пугливой. Глядя на моих сверстников, я удивлялась, как они могут проказничать: ведь бог наказывает непослушных. Я даже хотела предупредить их об этом, но батюшка сказал: "Оставь их. Думай о спасении своей души". В летние вечера я больше всего любила смотреть на небо и спрашивать себя, которая звездочка моя. Священник говорил мне, что, если я буду безупречно послушна, бог улыбнется мне с Луны и ниспошлет ангелочка, чтобы тот хранил меня от зла.

Мы жили в плохих условиях, я часто хворала. X. К. и это истолковал по-своему и внушал мне: болезнями я искупаю мои грехи, бог милостив, он предоставил мне возможность спастись от греха и смерти в святой обители. После недолгих споров между родителями и священником было принято решение - я пойду спасаться.

В один прекрасный солнечный майский день (это было в 1952 году) меня отправили в Казанлыкский монастырь. Тогда мне только-только исполнилось шестнадцать. Я приехала туда в подавленном настроении. Игуменья встретила меня словами: "Здесь я - бог". Я непринужденно села на предложенный мне стул, но ей это явно не понравилось. С плохо скрываемым гневом она сказала: "Нет, так садиться нельзя".

Я испуганно поджала ноги. Она, видимо, осталась довольна. Я очень устала с дороги и думала, что мать-игуменья сжалится и отпустит меня отдыхать. Но не тут-то было. Я поужинала каким-то постным безвкусным супом и легла только в десять вечера, чтобы через каких-нибудь два часа встать для ночного бдения, продолжавшегося около полутора часов. После этого мы снова легли. Едва я задремала, как зазвонил колокол. Я вздрогнула. Было всего половина четвертого утра. Меня привели в мастерскую церковного облачения, где мне было велено разматывать коконы шелкопряда. Так началась моя жизнь в монастыре.

Вставала рано, ложилась поздно и обязательно соблюдала посты - по средам и пятницам. Пища была очень скудная.

От этого мое и без того плохое здоровье вскоре заметно ухудшилось. Меня отправили в Пловдивскую епархию, в другой монастырь.

Наш священник отец П., хилый высокий старик, любил выпить - и для храбрости, и во здравие - в надежде, что "бог простит". Он бывал очень смешон в такие моменты. Как-то он хотел сделать вид, что крепко стоит на ногах, но из этого ничего не получилось. Выйдя из-за алтаря, он тут же стал клониться вперед, уронил кадильницу и упал сам. Я звонко рассмеялась, глядя на эту комическую сцену. Игуменья велела мне выйти из церкви.

До конца службы оставалось больше часа. Я села на скамью под чинарой, посмотрела печально на дремлющего на солнышке кота и сказала: "От тебя, дружочек, ничего не требуют, а я не имею права даже смеяться. Почему?" Служба окончилась, все вышли из церкви и молча проследовали мимо меня. После завтрака игуменья посоветовала мне извиниться перед священником.

Я пошла, но... о, господи, едва вспомнила, как он выглядел на богослужении, - и мои губы расплылись в улыбке. Я попыталась подумать, о чем-нибудь серьезном, но ничего не вышло. И все-таки мне пришлось войти к нему в келью и попросить прощения. Он был все еще зол на меня и обозвал меня простофилей. Правда, после этого он отпустил мне мой "грех", но было видно, что он его не забудет.

За обедом я с детской наивностью спросила у игуменьи, правда ли, что бог, прежде чем простить грешников, сначала их называет простофилями, а лишь потом отпускает с миром ко всем чертям. Все застыли от изумления. Священник побагровел. Удивительное дело. Очевидно, надо было пережить все это, чтобы открылись глаза на то, чего я до тех пор не замечала. Оказывается, в монастыре были "наши" и "ваши". Больше половины сестер стояли на стороне священника, а остальные - на моей. Куда девалось единство. Назревала ссора.

На все, что мы предполагали совершить в течение дня, мы были обязаны испрашивать у игуменьи благословение. И вот когда на другой день мы собрались пойти к игуменье, одна из сестер сказала: "Обойдусь и без ее благословения".

Что-то во мне сломалось. В тот день я не могла работать сосредоточенно. Спустя два дня после случившегося игуменья позвала меня и вкрадчивым тоном спросила, не говорят ли о ней сестры Н. и Е. чего-нибудь дурного. Я не хотела становиться доносчицей и ответила отрицательно. Игуменья посмотрела на меня с недоверием. Она уловила мои колебания и сказала: "Все же подумай и дня через два приходи ко мне снова".

Сестра Е., подслушавшая наш разговор, встретила меня с нескрываемой радостью и заявила, что теперь я могу быть принята в их узкий круг, так как выдержала "испытание". И тут я все поняла: между сестрами велась борьба за место игуменьи, и раскол на лагеря считался в порядке вещей. Время шло, а я все отказывалась доносить игуменье, что говорилось в ее адрес. Вскоре она меня возненавидела. Однако я не испугалась и твердо решила не становиться доносчицей.

Игуменья дала мне почувствовать всю "тяжесть" моего проступка: мне пришлось вместе с другими выйти в поле. Мы уходили рано утром и целый день пололи вручную. Труд был утомительный, особенно для непривычных. На завтрак же нам, "противникам", давали лишь немного хлеба с водой. В монастыре ввели два рациона - постный и скоромный. Игуменья объяснила это тем, что скоромное, мол, дают больным, которые нуждаются в усиленном питании. Что же касается наших невзгод, то их-де господь послал нам в наказание за нашу строптивость и непокорство.

Так в моей душе началась настоящая борьба. В Евангелии писалось одно, а вокруг меня совершалось совсем другое. Где же была истина? Я продолжала ходить на работу вместе с другими противницами игуменьи, которая уже не скрывала ни от кого своей ненависти ко мне. Наступил великий пост. Принято было, чтобы все до одной выполняли установленный порядок. Постная пища и моральный гнет повлияли на мое здоровье, особенно на легкие. Не подозревая о контроле игуменьи над моими письмами, я описала матери положение в монастыре. Вскоре игуменья передала мне ответ со словами: "Мне ты отказываешься открыть, как здесь злословят, а чужим людям выдаешь монастырские тайны. Как это понимать?" "Как хотите", - ответила я ей. Я стала равнодушной к церковной службе. Мне надоели долгие чтения. Раздражало и то, что сестры читали и молились с притворным смирением перед мирянами из близлежащего села, но, как только выходили из церкви тут же менялись до неузнаваемости. В келье уже совсем не читала молитв, а торопилась поскорее лечь, потому что все больше уставала. Постепенно я поняла, что молитвы не делают людей более терпимыми друг к другу.

Однажды игуменья послала меня вместе с се строй М. сторожить сад. Она поручила мне это накануне, но так как я проспала, то пошла вместо пяти часов утра только в половине седьмого, когда уже совсем рассвело. В наказание на следующий день меня послали сторожить сад в половине третьего ночи совсем одну. А почему бы и не сказали мне, ничего страшного, если идешь с чистым сердцем. Это был лишь один из многих ходов игуменьи, чтобы сломить меня и склонить на свою сторону.

Однажды меня по делу отправили в город. С тех пор, как я попала в монастырь, я выходила за его стены только на полевые работы и сейчас была похожа на медвежонка, который впервые вылез из берлоги на солнышко. Машины, люди, красиво и ярко одетые, детвора, влюбленные парочки - все это производило на меня сильное впечатление. Дело я сделала быстрее, чем рассчитывала, и теперь спокойно могла отдыхать и наблюдать мирскую жизнь. Автобус отправлялся только через четыре часа. Вокруг весело бегали ребятишки, они удивленно рассматривали мою одежду и улыбались мне. Один спросил: "Который час, бабушка?" Я погладила его по голове и ответила, а он поблагодарил и убежал.

Немного погодя подошла незнакомая мне монахиня, мы, как водится, поцеловались и разговорились. Оказалось, что это игуменья соседнего монастыря. Я рассказала ей о своей жизни, и она пригласила меня, если я захочу, перейти к ней. Это было как раз в канун великого поста - в прощеный день.

В понедельник я отправилась к епископу Стефану, чтобы попросить разрешения на переход к игуменье Д. Я надеялась, что епископ окажется человечнее других и поймет меня. Но и он скрипучим голосом сказал: "Глупая, что ж ты вздумала переходить как раз в такой день?" Все же он дал мне необходимую бумагу.

До села я добралась автобусом, а оттуда до монастыря семь километров шла пешком по горам. Неподалеку от монастыря мне встретился пастух. Не зная, что он монастырский работник, я спросила, далеко ли еще идти. Он посмотрел на меня сверху вниз и со вздохом сказал: "Видать, ты еще одна жертва, которую обманом сюда заманили". Я ничего ему не ответила и прошла мимо. Перед монастырем меня встретили яростным лаем два огромных пса. На их лай и мои крики в воротах показалась дряхлая старуха. Сначала она подумала, что я пришла в гости, но, поняв, кто я, сказала: "Беги, детка, пока не поздно: здесь тебя будут бить".

Я написала матери, чтобы она приехала со мной повидаться. Милая мама, сколько слез пришлось ей пролить из-за меня. В тот момент она была не совсем здорова и послала вместо себя мою тетку. Но я пробыла в новом монастыре всего три дня, а на четвертый не выдержала и решила вернуться в прежний. Пришлось пройти пешком 17 километров. Когда я вернулась, игуменья спросила меня насмешливо: "Ну что, как ты теперь себя чувствуешь? Почему не осталась там?"

На другой день после возвращения - во время литургии - двери монастырской церкви отворились, я оглянулась и увидела свою тетку. Она, как и я, прошла длинный путь пешком от того монастыря до этого. Тетка привезла мне одежду, которую я могла бы надеть, чтобы покинуть монастырь. Но я испугалась, что совершаю непростительный грех, и отказалась вернуться домой.

Тетя уехала. И вот я снова одна. ,И снова началась прежняя жизнь - поле, сад, моральные муки.

После пасхи меня опять послали по делу в Пловдив. Только на этот раз я опоздала на вечерний автобус. Пришлось ночевать в городе. Я пыталась найти пристанище в домах священников, но тщетно. Каждый батюшка находил какую-нибудь причину, чтобы мне отказать. В конце концов один торжественно вручил мне одеяло и сказал: "Иисусу негде было преклонить голову, я же могу приютить тебя в подвале. Ты и посторожишь, и под крышей укроешься". Я свернулась клубочком на голой земле. Кое-как уснула, с трудом дождалась рассвета и поспешила к автобусу. Солнце тепло улыбалось всем вокруг, а меня знобило. Почти без сил я присела в саду отдохнуть. Там я познакомилась с сестрой Л., игуменьей монастыря в Т. Мы долго разговаривали. Между прочим, она сказала, что в ее монастыре нет архивариуса и я, если хочу, могу поехать с ней. Я обещала сообщить ей о своем решении в течение десяти дней. Она согласилась, и мы простились.

Я вернулась в монастырь. От жара меня клонило ко сну, мучила жажда, пропал аппетит. Тяжелый, упорный кашель отнимал последние силы. Врача не было. Вместо лекарств меня пользовали в монастыре святой водой и молитвами, которые священник вначале отказывался читать, потому что не забыл, как я смеялась в церкви, когда он споткнулся и упал.

Мое состояние все ухудшалось. Я написала сестре Л. Она тут же дала телеграмму, что встретит меня в Пловдиве. Я заявила нашей игуменье, что теперь уже больше не вернусь, и, собрав последние силы, поехала в Пловдив. Меня никто не провожал. Сестры-монахини были на работах. А игуменья сидела у окна со свистком и напоминала им, что отдыхать не время и что хлеб просто так, зря, не дают.

Не знаю, чудо это было или случайность, но на краю села у последнего дома меня догнала пожилая женщина, которая поинтересовалась, куда я держу путь одна и в таком состоянии. В двух словах я рассказала ей о себе. Она пригласила меня к себе. Я вошла в красиво обставленную комнату. Все здесь сверкало чистотой, пахло фруктами. Обхождение тети Божанки (так ее звали), тепло и уют ее дома успокоили меня, и я уснула. Часа через четыре ласковый голос разбудил меня, и мы отправились в Пловдив вдвоем. Игуменья Л., встретившая меня там, пришла от моего вида в смятение. Я рассказала, как меня "лечили", и она тут же повела меня прямо к врачу.

Поначалу в этом монастыре меня встретили радушно, но, увы, радушие было недолгим. Оказалось, что и здесь за место игуменьи идет борьба. Впоследствии его заняла одна из сестер, которой покровительствовал священник П. Этот пастырь был и "скромен", и "свят". Две красивые послушницы по очереди убирали его "бедную" келью. Он регулярно "постился"... сыром, колбасами и другими недоступными для нас лакомствами. Моя вера была уже подорвана, и я служила скрепя сердце. В монастыре я теперь жила скорее, как работница, чем как христова невеста.

Я верила в нравственную чистоту служителей бога до того дня, пока случайно не услышала разговор между нашим священником и одним из его собратьев. Они с удовольствием вспоминали свои любовные похождения. Вскоре одного из них посвятили в архимандриты.

Теперь уже все чаще наступали минуты, когда мне хотелось бежать и из этой "святой" обители, но я еще не совсем избавилась от страха, что тем самым совершу непростительный грех, и продолжала терпеть. Мне было хорошо среди природы, в поле, в лесу. Работа меня увлекала, и не хотелось возвращаться в монастырскую келью.

Игуменья Л. перешла в другое место. Ее преемница К. по своему характеру напоминала сестер Золушки. Наказывая кого-либо из сестер, независимо от возраста, она не знала меры. Запирала провинившуюся в келью и уносила ключи. А через день-другой прощала ее пощечиной и выпускала на свободу. При таком режиме здоровье мое снова ухудшилось, и я попала в больницу. Пока я там лежала - а это продолжалось целых три месяца - ни игуменья, ни священник, ни сестры не пришли навестить меня.

Игуменья узнала, что я лежу в туберкулезном отделении и сочла необходимым принять профилактические меры. Чтобы никто в монастыре от меня не заразился, она вернула мне все мои пожитки, помещавшиеся в небольшом чемоданчике. Но куда идти? Я совсем не была к этому готова и решила поделиться своими заботами со священником К. Н. и его супругой. Мы долго обсуждали этот вопрос и наконец решили, что я временно перейду в другой монастырь. Авось, там все как-нибудь устроится. Мне дали письмо к игуменье с просьбой принять меня. Я приехала в монастырь. Прочитав письмо, игуменья посмотрела на меня и сказала присутствовавшему при этом протосингелу (заведующему епархиальной канцелярией):

- Да что же это такое, посылают мне все время больных, как будто здесь богадельня.

Потом, скептически поджав губы, игуменья процедила, что меня примут только при условии, что работать я буду наравне с остальными. Это нисколько меня не испугало, потому что работу я любила. Затем мне показали келью, в которой мне предстояло поселиться. Режим здесь был почти такой же, как в других обителях. Все работали в лесу. Не ходили туда лишь дежурные по кухне. В отличие от других монастырей, здесь у нас было достаточно свободного времени для чтения и духовных песнопений, имелись книги религиозного содержания, и каждый мог читать их у себя в

келье. Ночные бдения не практиковались. Но и здесь, как и повсюду, были "наши" и "ваши".

Моими друзьями стали послушница Р. и монахиня С. Последняя была не в почете среди сестер и приближенных игуменьи. Еду ей носили в келью и вступать с ней в контакт не рекомендовалось.

От сестры С. меня отделяли только стена и окно. Когда мы работали в той части леса, куда выходили окна наших келий, мы могли видеться. Время от времени она выходила и во двор, но ненадолго. Не проронив ни слова, она вскоре уходила, сопровождаемая недоброжелательными взглядами остальных сестер. Это была крупная и красивая женщина, в глазах ее светились доброта и искренность. Как я хотела познакомиться с этой женщиной, чего только не предпринимала, чтобы найти способ сойтись с ней поближе. Это удалось мне незадолго до великого поста. Я вышла во двор. Поблизости в это время никого не было, и я тихо поздоровалась с нею. Она посмотрела на меня, улыбнулась и ушла. Я была счастлива. Вечером я написала записку, в которой просила ее на следующий день подойти к окну. Утром перед уходом на работу я сунула записку под ее дверь. После обеда в назначенное мной время я подошла к окну и с радостью поймала ответ, привязанный веревочкой к камешку. С. в нескольких словах описывала отдельные события из своей жизни и тоже выражала желание переписываться со мной таким способом.

Однажды в коридоре, куда выходили наши кельи, никого не было. Я вошла к С., мы погасили свет и стали тихо разговаривать. Я сразу попросила дать мне почитать какую-нибудь из ее многочисленных книг. Мне нельзя было долго задерживаться: мы боялись, что кто-нибудь увидит нас. Я ушла, легла и раскрыла обернутый в бумагу том. Каково же было мое удивление, когда я поняла, что в руках у меня было не религиозное сочинение, а роман. Я с интересом прочла его, спустя два дня вернула и получила другую книгу - "Под крылом партии". Эта книга переменила мои взгляды. У меня возникла надежда, что я могу обратиться к товарищам из Димитровского коммунистического союза молодежи (ДКСМ). Я поделилась моими намерениями с С., она одобрила их, но посоветовала быть осторожной.

Наступил великий пост. Он длится достаточно долго для того, чтобы здоровье больного человека стало еще хуже. Поститься было "желательно", а работать обязательно. Уже на третий день я почувствовала непреодолимую слабость и слегла. Р. приходила меня навещать и протапливать время от времени мою печку: в Балканских горах холодно даже в мае.

Однажды ко мне привели врача. Тот осмотрел меня, и я снова оказалась в больнице. Здесь меня навещали друзья сестры С., которая письмом попросила их об этом.

Врач, что привез меня в больницу, был убежденным атеистом. Он осторожно объяснял мне, что монашество - полная бессмыслица, что вместо пользы оно приносит мне один вред. Во мне началась еще большая внутренняя борьба. "Что делать?" - спрашивала я себя, чувствуя, что доктор прав. Книги, которые я читала, тоже оказывали свое воздействие. Так постепенно я стала прозревать. 

СКАЧАТЬ "НАУКА И РЕЛИГИЯ" №3 Март 1978 год